- В утиль. - Едва слышно прошептала, ни к кому не обращаясь, Ия, пристально глядя на мужчину за кафедрой. Губы девушки кривила нервная и очень недобрая улыбка, которую она даже не пыталась скрыть. – Ты слышала, Ладушка, они не назвали сроков? Нам отсюда уже не выбраться… И как же давно, интересно, они планировали эту тупую постановку?
Так вот, значит, как это – «ликвидировать». Ия права, да всем ведь и так понятно, что озвученные слова – приговор не к заключению, но к тому, что зовется «ликвидацией», и невозможно никаких «досрочных освобождений». Просто однажды они обе перестанут существовать – не в настоящем и будущем, но и в прошлом, которое все – мама, папа, Карл, Рона с ребятами, Нина и Вея – как-то сами собой забудут. Да что там, сам этот приговор и так ничего не значит, пустые слова для видимости судебного процесса. А они обе на самом деле уже не существуют…
- …А как же последнее слово? – Громкий, нервно-звонкий голос Ии словно ножом прорезал духоту зала заседания, выдёргивая Ладу из мутного омута этих мрачных размышлений, как только монотонный голос, зачитывающий эти страшные, но почему-то совсем не пугающие слова, наконец, замолчал.
- Что? – Впервые комендант обратил к девушкам свой взгляд, словно только что вообще заметил их присутствие в помещении.
- Устав Святой Империи, редакция для Среднего Сектора, - отчеканила Ия громко и холодно, - Раздел третий, глава пятнадцатая, «О судебных делах». По итогам следственного разбирательства и вынесенного вердикта даже Средние имеют право на последнее слово. Хотя обычно не знают об этом. – Лада заметила мурашки, заставившие тонкие волоски на руках Ии встать дыбом, и почувствовала, как покрывается ими сама – с ног по спине, до плеч и пальцев рук. Какой же все-таки невероятной силой обладала эта девушка, что стоит теперь возле нее! Стоит, быть может, в последний раз…
- И что же Вы собираетесь сказать? – Нет, не может быть, чтобы это была насмешка в таком безразличном, почти скучающем голосе коменданта.
- Только то, что все мы люди, - Ия обратила свой твердый взгляд в почти пустой зал, по очереди в глаза каждого из сидевших напротив неё мужчин, и голос ее зазвучал четко, спокойно и решительно, - и все мы равные. Равные не как Средние, но как люди - и как люди все мы разные. В этом наше счастье и наша суть. В чем мы виноваты - в том, что любим? Что посмели думать, говорить и любить вопреки вашему лицемерному порядку? Гори он огнем, если ради него мы должны сжать зубы и умереть бесчувственными чурбанами. Гори он огнем, если ради него мы должны сломать себя и притвориться чьими-то вещами, пустышками, мертвецами. Мы люди, чтоб вам провалиться, даже если все будут это отрицать, мы люди и навсегда ими останемся, как бы вы ни придумали нас травить. Кто будет людьми, если нам запрещено ими быть? Кто будет любить, кто проживет за нас наши жизни, если не мы сами? Вам мы этого больше не позволим.
- Разумеется, не позволите, - холодно и спокойно отозвался комендант, кивнув охране. Дверь «клетки» отворилась, и девушек, по-прежнему крепко сжимавших ладони друг друга, вывели из зала в боковую дверь, которую до этого момента Лада даже не замечала.
- Знаешь, почему не страшно? – Шепнула в последний момент Ия, обжигая ухо Лады горячим дыханием. – Потому что мы правы. И все это знают.
***
Когда Пан проснулся, солнце нещадно светило прямо ему в лицо. Удивительно, но спать не хотелось, несмотря на то, что до будильника, призванного поднять его в десять утра к субботнему собранию в молельном доме, оставалось еще почти полчаса. По комнате из приоткрытой форточки ходил сквозняк, но воздух был уже совсем тёплым и пах как-то по-весеннему, апрелем, хоть на календаре еще оставались февральские дни. На соседней кровати, закинув руки за голову, дрых Антон – удивительное дело, но Пан едва ли мог вспомнить, когда последний раз просыпался раньше него или ложился позже. Видимо, это какая-то специальная черта Высоких – уметь спать по четыре часа и не чувствовать себя после этого протухшим овощем. Интересно, что Антону снится по ночам? В голову сразу полезли какие-то дикие глупости, и мальчишка, едва сдерживая приступ хохота, уткнулся лицом в подушку. Спасибо, но он не хочет этого знать, ему своих хватает выше крыши.
Мдааа, нашёл, о чём думать с утра пораньше…
А если серьезно, то давно уже он не просыпался по утрам в таком хорошем настроении – да хотя бы вообще в нормальном настроении, а не с желанием не просыпаться вовсе. Повода для этого, по большому счёту, не было, несмотря на то, что впереди ждали полтора почти полностью свободных выходных дня, а что с ними делать, мальчишка толком еще не придумал: в Средний ехать – это неизбежный разговор с Марком. Надо, конечно, но стрёмно. Как-нибудь в следующий раз. В Высоком оставаться… Алексиса фиг куда вытащишь, он и без того весь вчерашний день был дёрганый, будто на поезд опаздывал, с Колином теперь вообще непонятно, что делать… Не с Антоном же сидеть целый день, да еще и в такую чудную погоду. Ладно, всегда же можно, как и в Среднем когда-то, отправиться куда глаза глядят в поисках «неисследованных территорий», где он никогда раньше не был. Заодно взять с собой форму, раз так и так вечером собирался дойти, наконец, до большого спортивного зала…
Сладко потянувшись, Пан вылез из-под одеяла, оделся и, закинув в рюкзак смену одежды и какие-то еще мелочи, тихо выскользнул из комнаты. В общежитии было людно – и в коридорах, и в столовой, и на проходной – впрочем, как и всегда по утрам в субботу, когда все, вне зависимости от расписания занятий, вместе, словно муравьи в муравейнике, управляемые единым разумом, отложив свои дела, собираются и стекаются в одно и то же место. Здесь, на территории Высокого Сектора, ежесубботние собрания в молельном доме, к которому были прикреплены кадеты Академии, для Высоких и Средних проходили раздельно. Вернее даже было бы сказать, что существовало два разных молельных дома, прикреплённых к Академии: один - для Высоких, другой – для Средних. Не удивительно в общем-то, учитывая, насколько сильно, должно быть, рознятся их тексты… Вообще над всей этой религиозной мишурой Пан никогда особенно не задумывался, принимая её как некую данность, которую не выбирают – тот же Устав по сути, только переложенный на другой лад. Трата времени, конечно, но от нее никуда не деться, всё равно что сказать, что не хочешь ходить в школу, потому что тебе там не интересно. Сегодня, однако, острое нежелание встречать на собрании всех своих знакомых пересиливало все прочие чувства, отчего Пан еще долго просидел в столовой, листая новости социальных сетей, в очередной раз пытаясь не думать ни о чем, что тревожило его уже так долго. Потом, наконец, поднялся и, подхватив рюкзак, направился к молельному дому, располагавшемуся в двух кварталах от Академии. Если пройти еще пару кварталов дальше, упрёшься в стену и восточные ворота, связывающие Высокий Сектор с объездной автострадой Среднего…
А на улице было солнечно и тепло, только это сейчас почему-то совершенно не радовало. Удивительно всё же, как стремительно падает настроение, если возвращаться из собственных мыслей к окружающей его реальности, в которой, хочешь – не хочешь, приходится как-то жить. Какой же ты всё-таки идиот, Пан, когда же ты уже поймешь, а, главное, признаешь, что у тебя нет ни единого малейшего шанса на исполнение твоего желания? И не имеет никакого значения, где и что ты будешь делать сегодня, завтра, через неделю… Ничего не изменится, хоть ты об стену расшибись. В лучшую, разумеется, сторону не изменится…
Святая Империя, как же ему всё это надоело.
Всё, в этом главная загвоздка. Весь мир. Вся его суть. Потому что выхода нет, как ни крути… Не сломают тебя, так сломаешься сам. И, чем лучше ты относишься к человеку, тем хуже в итоге ты можешь ему сделать, тем сильнее подставишь его под удар.
А главное, кому скажи, сразу ответят, что тебе ж пятнадцать, это всё возрастное, это глупости, это пройдёт… Вырастешь – поймёшь, что всё на самом деле нормально.
