В один из этих ленивых дней, когда Карл уже вышел в смену на завод, к Ладе ненадолго заглянула после работы мать – Ина, оказывается, впервые вернулась в тот день из садика домой одна и, позвонив маме, заявила, что бы та не волновалась за нее, а ехала лучше навестить сестру, «у которой болит ножка». Святая Империя, ну как, ну зачем, ну разве можно скрывать это безумное тепло, улыбкой озаряющее лицо от таких чудесных новостей?.. Сидя напротив матери за столиком на тесной кухне, Лада вдруг подумала о том, как же невыносимо мало на самом деле в своей жизни говорила с ней, по-человечески говорила, а не болтала о каких-то глупостях, как же плохо она знает эту женщину и как никогда, оказывается, даже не задумывалась об этом, не то что не пыталась этого изменить…
- Скажи, мам… - чуть неуверенно начала девушка, когда короткий дежурный разговор о том, как обстоят дела на работе, был закончен. – В твоей жизни есть что-то, что ты хотела бы изменить, или тебя всё в целом устраивает?
- Конечно, я хотела бы, чтоб Лора была жива. - Коротко и чуть напряжённо отозвалась Дара Карн, глядя куда-то в сторону, будто разглядывая бледные обои. Лада, кажется, чуть замялась. Вот дура, могла бы и сама догадаться…
- Ну… нет, из того, что ты сама реально могла бы изменить…
- Я могла бы держать её за руку, когда мы выходили на улицу. – Девушка увидела в глазах матери отчуждение и давно позабытую горечь и очень ясно вдруг поняла, как далеко они с Ией на самом деле зашли, сами того не заметив, и поняла, что уже не сможет задать этот вопрос снова.
Когда нога девушки, спустя дня три, перестала ныть, Лада с Карлом в очередной раз съездили на консультацию в Центр Зачатия. Умолчать о декабрьском предложении доктора Элизы Ольсен Ладе удалось без особых трудностей, однако теперь, каждый раз, когда они оказывались в кабинете врача вместе с мужем (хвала Всеединому, случалось такое весьма нечасто, лишь пару раз), ей становилось ужасно не по себе, и мысленно девушка произносила все молитвы, какие только могла вспомнить, лишь бы Элиза не обмолвилась о препарате снова – при Карле. Меж тем доктор Ольсен, когда процедура забора половых клеток молодых людей была завершена, записала пару на какие-то курсы для будущих родителей (чему Лада, признаться, особенно рада не была, ведь где взять время на всё то, что нужно, и то, чего требует сердце?), впарила уйму образовательных брошюр, однако доступ в саму лабораторию, где начиналось развитие нового человека, всё еще не открыла – слишком строгое требовалось сейчас соблюдение режима тому, что станет однажды Йонасом Шински, объяснила она, освобождая обоих супругов от посещения Центра аж на целый месяц, до начала февраля.
Не то это было осознание четкой границы, которую девушка поставила еще летом между «собой-внешней» и «собой-внутренней», не то какие-то иные изменения, произошедшие внутри нее, однако Лада все эти дни не чувствовала ни негатива, ни бессилия страха, ни былого неприятия происходящего. Январь словно принес ей удивительное умиротворение и светлую меланхолию, внутреннее тепло осознания, что, что бы ни происходило с ней в действительности, она не одна – и никогда уже не будет одна, даже если Ии нет рядом день за днём, даже если судьбе суждено рано или поздно разлучить их, - потому что слишком много вобрала она в себя за прошедшие полгода, впитала со словами и взглядами, объятьями и поцелуями, впитала с каждым прикосновением и каждым сообщением, написанным между строк в будничном «привет как дела».
А еще, взглянув однажды утром в зеркало в ванной, Лада вдруг словно не узнала собственного отражения, почувствовала себя ужасно взрослой – работа, муж, ребенок… Как бы Карл не пытался скрыть этого, даже теперь, помогая ему с поклейкой обоев в большой комнате (удивительное всё-таки дело: как нужна помощь в ремонте, так будь добра, помоги, а как иметь собственное мнение и собственные планы и дела, так «ты же девушка!»), Лада прекрасно слышала в каждой его фразе, сказанной простым, будничным тоном, какое-то невозможно восторженное: «Вот когда Йонас подрастет, мы с ним…» И скрыть внезапную улыбку от этих слов ей отчего-то было очень непросто. Ей-то с чего от этой мысли становится тепло, она ведь никогда этого не то что не хотела – боялась как огня, считала домашний быт хуже самой страшной тюрьмы… Лада чувствовала внутри себя странные перемены, которые прежде неизменно страшили её – теперь же они вдруг переполнили её странным, неведомым доселе умиротворением, хотя страх осознать однажды, что всё это – лишь очередная ловушка Системы, и шевелился едва уловимо где-то на задворках её сознания. Как-то слишком уж внезапно она стала взрослой. Весной ведь только была девчонка девчонкой, а тут вдруг всё это… Хотя с весны-то минул уже почти год, если посчитать, и до следующей лишь два месяца осталось. Только бы не обернулось это внезапное спокойствие топкой трясиной – но разве не в ее руках всё изменить? Разве не к этому она идет так упорно и отчаянно уже который месяц? Привыкшая никому – и себе самой в том числе – никогда не верить, Лада словно искала невольно какой-то подвох в том, что чувствовала, неизбежно ждала западни и разочарования, где-то в глубине души надеясь при этом оказаться неправой, ведь слишком хорошо было сейчас ей на душе – и это пугало. Нет, пугало бы, если бы девушка позволила себе копнуть чуточку глубже, снова поднять на поверхность похороненные страхи.
Она курила в окно свои тонкие сигареты с золотистой каёмочкой и вспоминала отчего-то тот вечер осенью, когда, стоя там же, где стояла сейчас, на этой же кухне, говорила по телефону с Ией, предлагавшей ей вступить в «Зеленый Лист», когда обе они еще и представить не могли, на какую самоубийственную дерзость пойдут, спустя считанные дни и недели… Почему сейчас ей больше не страшно?
Удивляла девушку отчего-то еще и мысль о том, как человек, что с ним ни делай, рано или поздно (а на деле – куда раньше, чем сам того ожидает) привыкает ко всем тем внешним обстоятельствам и условиям, в которых оказывается вынужден по тем или иным причинами жить. Скажи Ладе еще совсем недавно, год или два назад, что она совершенно спокойно съедет от родителей и сестры жить к какому-то полузнакомому человеку, и она ни за что не приняла бы этот факт спокойно, просто не поверила бы, что согласится. И, скажи ей сейчас кто, что однажды она станет жить в Высоком Секторе, или в Низком, или вообще с Ией вне Империи – она не поверит точно так же… Да и вообще лишь этой весной все те мысли и, тем более, чувства, которыми теперь она так спокойно и упоённо живет, показались бы ей верхом абсурда и безумия… Сейчас же всё это видится не таким-то уж и страшным – куда там, единственно возможным. Быть может, и с другими так? Быть может, напрасно все так боятся перемен, боятся, что придется меняться им самим? Да и что в этом плохого? Почему вообще люди так жадно цепляются за это кажущееся постоянство жизни, стремятся связать себя по рукам и ногам стабильностью, если рано или поздно всё равно неотвратимо привыкнут к новым условиям, к любым изменениям, произойди они в их жизни? А они ведь непременно рано или поздно происходят…
И впервые в жизни Лада почувствовала себя абсолютно свободной – от мнимых ценностей, которые никогда не были её, от всего прочего, что никогда ей не принадлежало. Не бунтующее подростковое неприятие, но спокойную и светлую свободу – внутри себя, в своих мыслях, в своем отказе от всего мелкого и незначительного, что было в окружающем её мире. Быть может, в этом и есть какая-то не поддающаяся описанию великая ценность – что всё, абсолютно всё, что ты считаешь своим, будь то вещи, работа, места или даже люди, тебе однажды придется отпустить?.. Лада вдруг ощутила себя лишь странником и гостем в этой жизни, и, несмотря на подступивший к горлу душный комок слёз, почувствовала, как переполняется теплом и лёгкостью. И будни, и работа, и усталость, и споры с Карлом, и вся Империя оказались внезапно ровным счётом ничего не значащими внутри неё. Осталась только переполняющая любовь.
