- Он назвал меня диким, - сухо бросил Зоэ куда-то в сторону, всё ещё не глядя ни на Ию, ни на одноклассников.
- Неправда, - подал голос Люка, переводя полный холодной самоуверенности взгляд с ударившего его мальчишки на учителя, - этого я не говорил. Я предупредил его, что он влюбился.
- Влюбился?.. - что-то больно сжалось внутри девушки, моментально возвращая ее мысли к тому, о чем она так сладко успела забыть на эти несколько минут. И вы туда же, ребята, в ваши-то одиннадцать-двенадцать лет… Сохрани вас Всеединый…
- Это неправда!
- Да. Дико и безнадежно влюблен. - Мальчишки заговорили хором, но Люка оказался настойчивее и решительнее. – Как та девочка, которой больше нет. – Его темно-серые глаза недобро сощурились, с вызовом глядя на Ию. – Только не в пятиклашку, а в Вас, учитель. Не видите, как он за вами хвостом везде ходит и в рот заглядывает? Небось письма еще по ночам пишет – Вы не получали, нет?
- Заткнись! - Крикнул, перебивая его, Зоэ. На острых скулах его выступили желваки.
«Как та девочка, которой больше нет». Кажется, на какое-то мучительное мгновение Ия усилием воли заставила своё тело задеревенеть, чтобы не совершить ненароком лишнего движения – а больше всего ей сейчас хотелось закрыть лицо руками и снова, как два дня назад, расплакаться от душащей ужасом беспомощности. Фида, Всеединый сохрани, Фида была влюблена и жестоко поплатилась за свои чувства.
- Люка. Зоэ. – Негромко, но четко и решительно прервала их Ия, едва находя силы сохранять самообладание, чтобы не дрожали ни руки, ни голос. - Тихо. Ребята, - она обратилась к стоящим вокруг, - всё это произошло при вас?
- Да, - отозвалась большая часть присутствующих, и лишь несколько человек отрицательно качнули головами.
- И все это слышали?
- Нет, учитель, нет, - тут и там раздавались робкие голоса.
- Я тихо сказал. – Спокойно произнес Люка. - Не хотел раздувать. Но, видимо, по больному попал…
- Я поняла тебя. Он говорит правду? – Обратилась девушка к Зоэ, запоздало понимая, сколь неправильно поставила озвученный вопрос, и вспыхнувшие щеки мальчишки стали тому лишним доказательством.
- Он сказал это, учитель, - тихо отозвался тот, несомненно, тоже заметив какой-то подвох в её вопросе. Теперь подумает еще, что она специально…
Святая Империя, как же сложно выбрать правильный путь. Как же сложно не изменять себе, не изменять Империи и не ломать этих ребят одновременно! Зоэ одиннадцать лет, Люке двенадцать – и это, наверное, единственное, что спасет их обоих, безмозглых спорщиков. После пятнадцати лет подобные заявления с рук уже так просто не сойдут… «После пятнадцати». Фиде ведь не было еще и четырнадцати… Понятно, что разбираться в этом всем до конца не учителю, а лицам, наделенным властью досматривать вещи и читать чужие переписки, но даже сейчас, как ей быть, что говорить, и как рассудить этих детей, имевших неосторожность произнести такие опасные слова?.. Ей, как учителю, куда вести этих детей, когда сама она в любой момент может оказаться на месте Фиды Грэм? Ия смутно припомнила вечер того дня, когда гроза изменила её жизнь, ведь именно тогда Зоэ Маршалл писал ей о чем-то важном – и она точно так же не знала, как объяснить ему, что человек должен оставаться человеком, даже когда это почти невозможно…
Нарушая вереницу мыслей девушки шумом открывающейся двери, в кабинет буквально ввалился Вир Каховски, грузный, лысеющий мужчина лет сорока, и, заметив странное собрание, едва не замер прямо на пороге. Вир Ие не нравился никогда – он словно каждым своим движением и словом выдавал отчаянный страх влипнуть в какую-нибудь историю, ненароком нарушить какое-то из правил или, что еще хуже, потерять последнюю каплю авторитета (если таковой вообще когда-либо был) в глаза учеников, а не учителей. За это, наверное, Ия и не любила его больше всего – или даже почти презирала, если говорить по-честному. Как можно так очевидно бояться этих детей, которых нужно наставлять, которых нужно ухитриться не изуродовать за те несчастные пять лет, что они проводят с тобой бок о бок в этом здании каждый день, как можно так дергаться от каждого шороха и так жестоко пресекать любую их попытку остаться детьми еще хотя бы немного?…
Ия тотчас поднялась, приветственно кивнув в его сторону, давая мужчине понять, что присутствует и контролирует ситуацию, и, прежде чем уйти, снова обратилась к понуро опустившему кудрявую голову Маршаллу:
- Зоэ. Не важно, что о тебе говорят, важно, что ты делаешь и как при этом себя ведешь. Сожалею, но наш разговор еще не окончен. После этого урока с вами обоими мы встречаемся возле директорской.
…и даже если ничем катастрофическим эта потасовка для мальчишек не закончится, на душе девушки скребли кошки, потому что абсолютно очевидным был для нее тот факт, что Люка Ренер будет признан правым, а Фиду уже точно не вернуть.
***
Остаток Дня Славы Империи и практически весь первый день после него Алексис проспал как убитый. Вечно ненавидевший столь бесполезную трату драгоценного времени, в этот раз молодой человек был как никогда счастлив остаться в постели целый день. Снов ему не снилось, и даже из Академии его побеспокоили лишь двумя звонками – которые он благополучно проспал, сняв с себя ответственность за все возможные последствия. До вечера подождут, если он не перезвонит, не сломаются. А если действительно важно – и так из-под земли достанут.
За четыре дня, что Алексис провалялся в постели, к нему дважды приезжал доктор Ирвиш, работающий с их семьей всё то время, что Алексис помнил себя, и даже еще дольше, подтвердивший всё сказанное младшему Бранту в медпункте Академии. Доктор притащил целый мешок лекарств, начиная с витаминов и имунномодуляторов и заканчивая чуть ли не ноотропами, которые сразу же после его ухода заняли, не открытые, своё место в дальнем углу и без того переполненной домашней аптечки. Если действительно есть все таблетки, которые прописывают местные врачи, можно, наверное, не есть больше ничего, и останешься сыт. А таблетки Алексис с некоторых пор ненавидел лютой ненавистью. На второй день, когда он уже мог не только вставать с кровати без риска тут же грохнуться назад, но и дойти до кухни чего-нибудь съесть, к Мастеру заскочил Виктор, притащил кипу каких-то документов к декабрю, запретив к ним пока даже прикасаться и сославшись на то, что позже у него не будет возможности этим заняться. По словам напарника, всё шло своим чередом – и славно. Наверное, Алексис и правда все еще не готов ни к каким повышениям, если новость о том, что и без него всё и все продолжают жить, работать и функционировать, приносит ему некоторое облегчение. Хочется верить, что и правда все.
Кроме них двоих на исходе третьего дня внезапным стихийным бедствием едва не притащилась матушка, узнавшая обо всем, очевидно, от врача. Убедить ее, что ее визит сейчас лишь усугубит дела, только-только пошедшие в сторону выздоровления, было непросто (легче уж сразу прикинуться мертвым), однако что-то в голосе Алексиса, видимо, все-таки подействовало отрезвляюще на эту невозможную женщину. Кого-кого, а её едва пришедший в себя молодой человек видеть сейчас хотел, пожалуй, вообще меньше всех прочих.
Возвращение в Академию отозвалось в Мастере едва ощутимым теплом – всё же бездельничать дома, даже пребывая в таком жалком состоянии, с каждым часом последнего дня становилось всё более и более невыносимо. И, хотя доктор Ирвиш и порекомендовал своему пациенту не торопиться с возвращением в суету работы так скоро, тот настоял на закрытии больничного листа по прошествии четырех суток. Однако ж им всем здорово повезло, что всё это приключилось с ним сейчас, а не в следующем месяце, когда Виктор ляжет на операцию, а самому Алексису каждые выходные нужно будет пасти мальчишек на стрельбище. Даже думать не хочется, что бы администрация решила делать с четвертой группой, если бы Алексис не смог провести намеченные мероприятия.
Первым, кого Алексис встретил в вестибюле Академии, оказался Мастер Аккерсон, буквально на пару шагов опередивший его на турникетах проходной. Что ж, сейчас, наверное, каждая встреча окажется как нельзя кстати для Мастера, на столько дней «выпавшего» из работы.
