– Ладно тебе. – Она рассмеялась и легко присела рядом за стол. – У нас, конечно, далеко не школа для мальчиков, и девушек в общежитии хоть отбавляй… И может быть это вообще все неправда, я же просто так в Интернете сидела. Да и потом…

Я ухватил ее за руки в тот момент, когда ее тон истерически полез вверх. Вгляделся в ее глаза и по-доброму улыбнулся.

– Я тебя понял. – Мне даже легче стало, когда я это сказал. – Спасибо за сырники, очень вкусные. Тема насчет общажного синдрома занятная, я обязательно поразмыслю на эту тему в перерывах между гимназистами. Ладно, я пошел, давай, пока!

Я более чем уверен, что она хотела мне еще что-то сказать, когда я выходил. Но мне совершенно не хотелось говорить о педерастах и Паше, поэтому я постарался как можно скорее убраться восвояси.

В комнате меня ждал Антон.

– Мазик купил?

Я бросил сумку на свою кровать и стал разуваться.

– Нет.

– В смысле, нет? Я же тебе смс написал. Ты видел?

– Видел. – На меня вдруг опять накатилась такая тоска, что прямо хоть ложись на пол и умирай. – Чего сам не сходил?

– Наверное потому, что тебе до магазина было быстрее дойти по пути из вуза, чем мне, нет?

Подо мной заныли пружины, когда я устало сел на кровать. Постарался посмотреть на Антона так, чтобы он раз и навсегда от меня отвязался. Но он всегда тупил, когда надо было принять сигнал вроде этого. Может, у него каналы забиты не тем…

– С чего вообще я всегда по магазинам хожу. – Я упал на бок, потом повернулся на спину и стал смотреть в облупленный потолок. – И почему всегда я готовлю? Ты что, думаешь, раз вы*бал меня пару раз, у меня сразу вагина выросла и сиськи, чтобы гонять меня на кухню?

Антон подошел ко мне, принюхался, повертел моей головой, ухватив за подбородок.

– Трезвый, вроде бы. С тобой чего? Месячные начались?

– Отъ*бись от меня! – Я ударил его по руке и отвернулся к стене. – Чего ты вообще ко мне пристал?!

– Ну-ну, пореви еще. – Антон присел рядом на кровать. – Так ты точно подтвердишь, что у тебя какое-то странное жжение в груди и интересные ощущения в промежности. – Он засмеялся, когда я стал лягаться, чтобы он свалил с кровати. – Ну, что мне для тебя сделать? Чаю хочешь?

– А что вообще… Почему ты такой? Кто тебя таким сделал?

Мы сидели с ним на моей кровати, попивая пиво и куря в окно. Был субботний вечер. За день выпало немало снега. В вечерней синеве по дороге видно было проезжающие желтые фары машин. Пахло сыростью и ленивыми выходными.

– Что, папочка сильно лупил Антошу в детстве ремнем, и когда Антоша вырос, поклялся, что теперь сам будет всех п*здить?

Он пнул меня, чтобы хоть как-то заткнуть фонтан сарказма. Я засмеялся, пихнув его в ответ. Отпил из бутылки.

– О, или еще вариант. – Снова оживился я. – В детском саду у вас была мерзкая воспитка, которую все ненавидели. А она больше всех ненавидела тебя. Оставляла тебя без каши, а однажды даже заставила без трусов пройтись по группе до душа, когда ты обделался на тихом часу. И вот с тех пор жива детская обида!

– Ну, ты свои истории с моими-то не перемешивай. – Ухмыльнулся Антон. – Обделался, говоришь? Сильно детишки смеялись?

– Давай, колись, а то я еще чего похуже придумаю.

Он молча улыбнулся и тоже отпил пива. Затянулся, смотря в окно, за которым снова начал идти снег.

– Батя у меня и правда был просто мерзость. – Наконец, сказал он. – Наверное, я в него. Он сильно пил, а когда напивался, лупил мать до кровавых соплей. И нам с братом перепадало иногда.

У меня что-то екнуло в груди, когда он начал рассказывать про свою семью. Он никогда не говорил мне о том, что его били в детстве. Или что он был свидетелем безобразных сцен семейных разборок. Сам того не хотя, я присмирел и уже серьезно спросил:

– И что? Сильно доставалось?

– Когда как. – Он затушил окурок в пепельнице. – Андрюха, мой старший брат, однажды пытался заступиться за маму. Так он ему нос сломал и сотрясение сделал. Тот месяц еще ходить не мог, блевать тянуло, как только голову от подушки поднимал. А мне так, по мелочи доставалось. Синяки, ссадины. Ничего серьезного.

– И что? Как насилие, пережитое в детстве, превратило тебя в садиста? Разве ты наоборот не должен был вырасти противником любого насилия? – Я представил Антона в качестве борца за природу и ухмыльнулся.

– На самом деле, я всегда был таким. – Антон снова отпил из бутылки. – И это никак не связано с тем, бил мой отец маму и брата или же нет. Когда он был трезвым, он был образцовым родителем. Часто брал меня и брата с собой на рыбалку.

– Серьезно? А какую самую большую свою рыбу ты поймал?

– Что? – Он отвлекся от своих воспоминаний. – Рыбу? Ну, пару щук было. Небольших. Таких примерно. – Он показал. – Да ты не перебивай, как заноза в заднице, ей-богу… Отец учил нас, как надо выбирать приманку, как снасти готовить, как удочку бросать, как подсекать и тащить рыбу. Но мне во всем этом нравилось даже не возможность провести с ним время в тихом месте. И не лодка, на которой мы все вместе отправлялись в центр озера. Больше всего мне нравилось насаживать червей на крючок.

Я хихикнул, но заставил себя замолчать. Антон, кажется, впервые мне так глубоко открывался. Он чиркнул зажигалкой, снова закуривая.

– Брат терпеть этого не мог. Ему вообще рыбалка не очень нравилась, но не хотелось лица терять перед батей. Червей он даже побаивался, как мне кажется теперь. Поэтому я всегда насаживал червей себе и ему. И вот в этот момент, когда ты достаешь живого червя, подносишь его к крючку, делаешь первый прокол и видишь, как он начинает извиваться, корчиться от боли, как старается сбежать от тебя, вот в этот самый момент ты ощущаешь такую силу, такое возбуждение… Потом прокалываешь его еще раз, еще, насаживаешь так, чтобы не было видно кончика крючка. И все это время он жив. Он жив даже после того, как ты достаешь крючок из воды, чтобы проверить приманку. Он чувствует боль, он дышит болью. Он живет болью. Вот в этом и есть самый кайф.

У меня пересохло в горле от того, с каким упоением он рассказывал о том, как червь извивается на крючке. Я отпил еще пива и перевел взгляд в окно. Но Антон, видимо, вдохновленный собственным рассказом, вел меня глубже в дебри своих сумасшедших мемуаров:

– Ловить и снимать рыбу с крючка было уже не так приятно. Чаще всего крючок у них в губе. Но иногда особо голодные или неопытные заглатывают крючок очень глубоко, вплоть до самых кишок. Тогда приходится буквально выдирать его со всеми внутренностями. – Он улыбнулся, стряхивая пепел. – Помню, как мне в первый раз пришлось доставать крючок из такой рыбы. Мне было лет восемь. Это была уже давно не первая моя рыбалка. Я достал ерша. Мерзкого, маленького, зеленого, всего склизкого. Попробовал снять с крючка, оказалось, тот застрял у него в пузыре. Пошел сначала к Андрею, он меня, разумеется, послал. Пошел к бате. Тот ответил, что я уже не маленький и могу сам снять рыбу с крючка. «Просто дерни посильнее, и все получится», – сказал он. Я посмотрел в ладошку. Ерш был живой, смотрел на меня тупо и бессмысленно, открывая рот. Тогда я стал тянуть и увидел, как у него из жабр выкатилось пару капель крови. Я снова позвал отца, на что он рявкнул, что, если я сейчас же не заткнусь, он сам бросит меня рыбам на прикормку. Я стал тянуть сильнее. Ерш забился у меня в руке, открыл пасть так широко, что я, как мне показалось, услышал, как он кричит. Но я продолжал тянуть. Мне было страшно сознаваться, что я трушу и не могу выдернуть из рыбы крючка. Меня бросило в жар. В ладони у меня была слизь, кровь, чешуя и его кал, он обделался от боли прямо мне в руку… Наконец, что-то сорвалось внутри, и я вытащил под солнце крючок, обмотанный розоватыми внутренностями. Ерш так и застыл с открытым ртом, он уже давно умер. А у меня был стояк.

На наши головы обрушилось глубокое молчание. За окном уже стемнело, но мне было страшно пошевелиться, так ярко сейчас я представил эту картину. Маленький мальчик, такая же маленькая рыбка, предсмертная агония, невыносимая боль… Да и чувствуют ли рыбы боль? И противоестественное вожделение.