«Sing a song of sixpence… Sing a song of sixpence…».

Я стоял, опустив голову и глядя в восковое лицо отца. Sing a song of sixpence. Как они это сделали, он почти блестит. Кажется, я наклонился слишком близко, потому что почуял исходящий от него запах… A song of sixpence. Запах формальдегида. Запах воска. Sing a song of sixpence. Запах смерти.

Какую-то ленточку на него нацепили. Можно подумать, он ходил в церковь. Пожалуй, он был там однажды, когда зачем-то крестили и меня. Зачем-то крестили. Это мать так решила. Чтобы я был крещеный. A song of sixpence. Зачем ему эта лента? Я протянул было руку к его лбу, я хотел до него дотронуться, мне казалось, он ждет меня. Как только мои пальцы опустятся и уберут эту ленту, уголки его сухого рта поползут вверх, он приоткроет один глаз и глянет на меня с хитрецой. Попался, малек? Здорово я тебя разыграл, а? Ладно, давай доставай меня отсюда, у меня уже вся спина затекла. Ну, чего смотришь? Помоги отцу выбраться из этого ящика.

Но моя рука не двинулась, лента так и осталась бежать змейкой поперек его лба. А молчащие и стонущие вокруг люди все продолжали и продолжали свое круговое брожение. Кто-то похлопал меня по плечу. Кто-то звучно высморкался в платок. Отец лежал и не открывал глаза.

Он умер как-то очень быстро. Помню, летом, на каникулах, я заметил, что он зачастил в поликлинику. Он отмахнулся тогда, сказал, диспансеризация. Он уже тогда знал. Знал об опухоли, которая разрослась в его желудке. Потом была рвота. Жидкая диета. Потом я уехал. В этом году я заканчиваю обучение. Я бакалавр.

– Ничего, Артем. Это ничего. Теперь у него все хорошо. – Это Сергей Викторович, сотрудник папы и его ближайший друг. Папе оставалось всего два года до пенсии. Немного не дотянул.

– Да, Витя теперь уже на небе сидит и смотрит на нас, какие мы маленькие и глупые. – Подхватила его тон какая-то женщина, я уже не запомнил имени. – Царствие тебе небесное, Витя. Хороший ты был мужик.

По папиному лицу было не понять, действительно ли он уже на небе. Да и мне представлялось все это очень глупым, по-детски наивным. Мы все умираем. Мы все уходим в землю и просто гнием там. Черви растаскивают нашу плоть, превращают ее в слизь и черную кровь. Это случится скоро и с папой. Когда-нибудь это со всеми нами случится. И без всяких сказок о Боге.

Что-то в груди метнулось и подкатило к горлу, когда сотрудники ритуального бюро стали закрывать папу крышкой. Я дернулся было вперед, чтобы прогнать их, сказать, что они ошиблись, он просто спит, это просто мы с ним играем в Ленина, я должен его охранять, я бравый красноармеец, а он Ленин. Ленина никто не хоронит, никто не хоронит! Что же я за красноармеец, если на моих глазах закапывают вождя?! Но Сергей Викторович, рослый, пухлый добряк, перехватил меня и остановил.

– Тише-тише, Артем, – послышалось сбоку, – так надо. Так надо. Потерпи.

От этих его слов только сильнее захотелось реветь в голос. Я что есть силы сжал зубы и кулаки. Меня обдало жаром. Я честно врезал бы тому, кто бы тем же успокаивающим, снисходительным тоном сказал бы мне сейчас: «Поплачь, Темочка. Так надо. Поплачь, как маленький мальчик».

Я, Сергей Викторович и еще двое полных мужчин подняли гроб и медленно понесли его вслед за едущей газелью с надписью «Ритуальное бюро «Память». Что это за название вообще? Память. От этих клише тошнит. За нами растянулось человек двадцать папиных сотрудников. И еще шесть каких-то мутных родственников, которые прибыли на похороны и поминки с Юга. Я и не знал, что у нас есть родственники. Откуда они только узнали. Может быть, почуяли запах мертвечины и дармовой еды, как стервятники? Мама на похороны не приехала.

Потом мы молча тряслись в газельке. Я смотрел перед собой на темный гроб с крестом и не мог заставить себя протянуть руку и положить ее на крышку. Мне очень хотелось. С другой стороны, мне было стыдно за собственную сентиментальность. Мне казалось, я должен быть бесстрастным и суровым. Кремень. Я сука кремень. Кремень, кишащий изнутри ленточными червями. Кремень, сука.

Среди тех, кто пришел попрощаться с папой, я знал от силы пятерых. Это были те, которые частенько приходили к нему побухать. Остальные прошли мимо меня неопределенным смазанным пятном. Уже после всего, когда мы вернулись с кладбища в столовку, ко мне подходили какие-то морщинистые люди, смотрели на меня снизу вверх, заглядывали в глаза. Приговаривали: «Как же ты, Артемочка, вырос, а мы ведь тебя вот таким помним». А я никакими их не помнил. Я оглядывался вокруг и искал хотя бы одно знакомое лицо. Я видел всех их впервые. И я не видел мамы.

Когда давали первое, я оглядывался на двери. Ждал, что вот-вот, они распахнутся, и влетит ее миниатюрная фигурка. У нее будут растрепанные волосы, растерянное лицо и перекошенный от жуткой вести рот. Она увидит меня, всхлипнет «Темочка!», и прижмется ко мне. А я стану ее утешать. Говорить, что так надо, что он смотрит на нас с неба, что ему уже хорошо. Никаких сводящих с ума резей в животе. Никакой кровавой рвоты. Никакой боли.

Когда все произносили прощальные слова, я держал перед собой рюмку водки и тоже смотрел на запертые двери. Образ мамы все еще стоял перед глазами, но уже не такой отчетливый. Может быть, она и не будет плакать, а просто спокойно подойдет ко мне и возьмет мою ладонь холодной, дрожащей рукой. А я налью ей водки.

После горячего я на двери смотреть перестал. После сладкого водка совсем залила мне глаза. Я отключил мозги, они чертовски сильно мне мешали.

Проснулся на следующий день на папиной квартире в окружении нескольких его собутыльников. Голова просто раскалывалась. Шатаясь, я выудил из куртки пачку сигарет и вышел в коридор. Вот и все. Папы больше нет. Больше нет ни одного человека, который чистосердечно будет звонить и поздравлять меня с праздниками. Высылать мне денег, если у меня кончились. Ждать меня из универа домой на каникулы. Больше нет никого, близкого мне.

Я включил телефон. Думал, вдруг я кому-то понадобился вчера, и этот кто-то изжевал всю мобильную сеть, очень хотел услышать мой голос, поддержать меня. Но телефон глянул на меня пустым экраном.

«Ну и чудно», – пронеслось у меня в голове. Ну и чудно. Я оперся спиной о стену и закурил. Я никому больше не нужен.

Антон вышел на производственную практику, она у специалистов дольше длится, чем у нас. Ему сейчас было не до меня. Он работал переводчиком на металлургическом заводе. Для меня места переводчика не нашлось, поэтому я отбыл практику в школе. Смешно. Паша ведь так и говорил: если ничему не научился, иди учить других. Не светит мне, по ходу, работать в переводческом бюро. Школа – максимум моих возможностей. Крышка в лягушатнике.

Телефон в руке зазвонил. Я глянул на экран и почему-то с облегчением увидел, что это был Паша. Икалось ему, что ли. Ответил.

– Привет, – немного растерянный голос, – ты как?

Паша, как и Антон, знал о смерти отца. Паша, в отличие от Антона, позвонил сразу же на следующий день после похорон. Какой Паша молодец.

– Нормально. – Я закашлялся.

– Ты опять там куришь?

Я бросил курить в прошлом учебном году. Честно не курил все лето и первые два месяца осени. Но вчерашние события заставили меня купить в ларьке через дорогу пачку. Пачку с двадцатью маленькими феями, отбивавшими до кровавых синяков мои легкие. Мне нравилась эта ноющая, давно забытая боль в груди с каждой затяжкой.

– А ты бы не закурил? – Спросил я, вспомнив, что Паша все еще на том конце связи.

Он замялся немного. Наверное, не ожидал, что я огрызнусь. Я, по его мнению, должен был сейчас сопли по локтям размазывать. Такой бабой я был вчера, когда надрался вместе с этими заводскими мужиками. Сегодня я проснулся уже новым человеком. Практически сиротой.

– Да я никогда не курил… – Промямлил, наконец, Паша. И, помолчав немного, опять спросил. – Как ты?