Райми рассказывал все это спокойным тихим голосом, поминутно извиняясь и оправдываясь, словно жуткие видения были его виной. Правда он утверждал, что такое случается чаще всего только с тяжелобольными людьми, приходящими к целителю за помощью, и Рихарду это, скорее всего не грозит, но все же, каждое новое слово шамана рождало новые страхи.

К тому моменту, когда они подходили к хижине айяуаскеро, Рихард чувствовал себя отвратительно. Влажный теплый воздух, такой непривычный ему; сотни мелких насекомых кружащихся вокруг; чувство голода (шаман с утра запретил ему есть, перед церемонией необходимо было голодать); не замолкающий ни на минуту Райми, и этот страх перед новым и неизведанным - все это довело Круспе до такого состояния, что он готов был повернуть назад. Но Рихард никому не говорил о своих страхах и покорно следовал за Райми.

По узкой тропе, через джунгли они вышли к небольшой индейской деревушке. Прямо на земле играли грязные смуглые дети, рядом в грязи резвились два поросенка. У одной из хижин стояла худая, совсем еще молоденькая девушка с огромным животом, по всей видимости, она должна была родить со дня на день; двое тощих изможденных стариков сидели у низкого потухшего очага и говорили на непонятном Рихарду языке. Как только они вышли из джунглей и дети и беременная девушка, и старики повернулись к ним и с неподдельным интересом стали разглядывать их.

— Ей всего четырнадцать, — сказал Райми, кивком указывая на беременную. — Мужа нет, работы нет. Она забеременела по случайности — иногда местные девушки ездят в Икитос, это у них что-то вроде развлечения.

— Ее, что там изнасиловали? — спросил Шнайдер и покосился на девушку.

— О, нет. Что вы. Ничего подобного. Развлечение этих девушек состоит в том, вы уж извините меня, что они отдаются приглянувшимся туристам. А иногда туристы забывают о предохранении, не всегда, но бывают и такие случаи. Если вы обратите внимание, то сможете заметить среди индейских детей-метисов. Обычно это плоды таких вот веселых пирушек. Вы знаете, несмотря на то, что мы — индейцы отвергаем ассимиляцию и кричим направо налево, что наши корни столь глубоки, что никому их никогда не, простите, не могу подобрать другого слова, выкопать, но при всем при этом мы почти всю свою жизнь вынуждены терпеть угнетения белых людей. Я это говорю не по отношению к вам, нет, не подумайте, я говорю об этом в общем, обрисовывая положение вещей. Здесь, в джунглях теперь добывают нефть, валят деревья и всю самую тяжелую и опасную работу выполняют индейцы. Испанцы, американцы, англичане, простите меня, немцы, работают инженерами, прорабами, сидят в офисах, а индейцы с утра до поздней ночи валят лес и получают за это гроши. И что самое страшное, что в основной массе индейцы не понимают, что на них наживаются. Им платят около пятнадцати солей, это где-то около пяти долларов, за кубометр древесины и они счастливы этим деньгам, потому, что здесь нет выбора, у них нет возможности сравнить, а в Икитосе то же дерево стоит те же пятнадцать солей, только уже за кубический дециметр. Прогресс приходит сюда, но как-то выборочно, здесь нет ни больниц, ни школ…

— Райми, извините меня, конечно, я понимаю, что у вас болит душа за ваш народ, но мы приехали сюда не за этим, — Шнайдер немного виновато улыбнулся.

— Да, вы правы. Вы тысячу раз правы. Идемте, я познакомлю вас с Лучо, он айяуаскеро.

Шаман провел их к хижине, стоящей в стороне от остальных. Рядом с ней сидело несколько индейцев и тихо переговаривались, когда они увидели Райми, то разом замолкли.

— Это не моя деревня, — сказал Райми, обращаясь к Шнайдеру. — Но многие знают, кто я и поэтому побаиваются. Индейцы почти всегда боятся бруджо, даже если знают, что он никогда ничего плохого не делал. А меня боятся еще из-за этого тигра, это покажется странным, но слухи здесь разносятся со скоростью ветра.

— Какого тигра?

— О, вы же не знаете. Да это и не важно. Для вас, чужестранцев, это будет лишь красивой сказкой, а для таких как они, — Райми указал рукой на индейцев. — Это единственная вера. Хотя многие здесь католики, — Райми усмехнулся и вошел в хижину.

Шнайдер взглянул на Круспе. Рихард смотрел куда-то в сторону, он был бледен и выглядел очень напуганным.

— Рихард, — позвал он.

Круспе вздрогнул, повернулся и посмотрел на него.

— Тебе что плохо? Что случилось?

— Нет, все нормально. Просто эта влажность, — Рихард протер рукой совершенно сухой лоб.

— Пойдем внутрь? Или может тебе лучше остаться здесь?

— Нет, не нужно. Что оттягивать-то. Пойдем, — Рихард отодвинул Шнайдера и вошел в хижину. Барабанщик зашел следом.

В хижине айяуаскеро было темно и сильно пахло какими-то травами. Посреди единственной комнаты, прямо на полу, сложив ноги по-турецки, сидел маленький старик индеец со сморщившимся лицом и живыми, блестящими глазами. Он взглянул на вошедших, и тут же снова отвернулся к Райми.

Шнайдер решил, что Райми, скорее всего очень важный человек в этих местах. Он сидел на табурете и, смотря на маленького шамана, сверху вниз говорил с ним в таком тоне, словно отчитывал его за какую-то оплошность. Шнайдер совершенно не понимал их языка, и ему приходилось догадываться, о чем идет разговор. По всей видимости, Райми и Лучо спорили, Лучо в основном молчал и лишь отрицательно качал головой, а Райми кричал, и иногда указывал на них рукой.

Сзади тихо подошел Рихард, до этого он ходил по хижине и разглядывал множество индейских вещиц непонятного назначения, разбросанных везде в полном беспорядке.

— По-моему, он не хочет проводить обряд, — тихо шепнул он на ухо Шнайдеру.

— Я тоже так подумал, может нам лучше выйти?

— Нет, не нужно, все равно мы ни черта не понимаем.

Наконец Райми встал с табурета и, повернувшись к Рихарду с неизменной улыбкой, сказал:

— Извините меня, дело в том, что обычно обряд проводят ближе к полуночи. Айяуаскеро считают, что в это время духи особенно сильны, это пережиток и глупость, но они верят. Я пытался убедить Лучо, чтобы он провел его прямо сейчас, но он отказывается. Боюсь, придется ждать.

— Подождем, — сказал Рихард и тяжело вздохнул. — Если я с голоду к тому времени не помру, то может, даже дождусь.

— Вы можете выпить воды, это поможет совладать с голодом. Я прошу прощения, что мне приходится заставлять вас ждать, но боюсь это неизбежно, — Райми, казалось, был смущен.

Шнайдер был поражен этим человеком. Еще в Лиме Райми рассказывал ему историю своей жизни, это был образованнейший человек, самостоятельно поступивший в престижный университет, выучивший несколько языков, познавший столько наук, что многим европейцам даже не снилось. Он прожил среди белых людей почти всю свою жизнь, работал хирургом в клиниках по всему миру, где был признан одним из лучших специалистов и при этом, в душе, он по-прежнему трепетал и смущался перед белыми, словно его расовая принадлежность автоматически ставила его на низшую ступень и умаляла все его заслуги. Пока Шнайдер не видел, как он общается с индейцами, он думал, что у Райми просто такая манера общения, но теперь он понимал, что это не так. В кругу индейцев Райми становился надменным и высокомерным, в кругу индейцев он чувствовал себя королем, а с ними снова становился ничтожным маленьким человеком. Рихард, же, казалось, не замечал, что своими резкими высказываниями, смущает Райми. Он закатил глаза и, бросив что-то в духе «водой сыт не будешь» вышел из хижины.

— Не обижайтесь на него, — сказал Шнайдер. — Он, по-моему, просто сильно волнуется. Он вообще-то нормальный парень, просто сейчас голоден, а оттого зол.

— О, я совершенно не обижаюсь, что вы. Я понимаю его муки. Его пугает неизвестность, и ему не нравится это. Ведь в душе он хочет быть непобедимым и бесстрашным воином, а этот страх делает его очень уязвимым.

— Да, может вы и правы, — Шнайдер был удивлен тем, как точно Райми описал Рихарда.

— Пока мы ждем обряда, можно прогуляться по джунглям и поискать нашу несчастную Софию, то есть простите, я хотел сказать ее останки.