Вечером мы отлежались, а ночью потопали назад к своим, через степь. Заблудиться мы, конечно, не могли: нужно выбрать себе в небе звезду и потом, в пути, следить, чтобы она оставалась «на том же месте», где и светила тебе изначально. Тогда ты пройдёшь прямо, как по натянутой нитке, и не ошибёшься. Это не проблема, а вот наши животы принялись урчать. Я начал отчаиваться: мы не можем шагать два дня (или сколько там нам суждено?) без еды по бескрайним полям: тут нет грибов, а у нас нет луков для стрельбы по птицам и по зверушкам, да и не умеем мы стрелять. Траву нам жрать, что ли, как коровам? Я уже был готов и в плен сдаться, да только кому ж тут сдаваться-то???

Ветераны успели нас научить сосать в пути стебелёк моровки: она притупляет ощущения голода, жажды и окружающей действительности. Но еду она не заменит: ты прошагаешь лишние сутки, а потом всё равно упадёшь замертво. Обманутый желудок после моровки возмущается зверским голодом — быка, кажется, готов съесть, вместе с рогами и копытами.

И вот, когда я уже стал готов от отчаяния предложить повернуть направо и идти искать нихельцев, послышался далёкий топот копыт: они сами шли на нас. Мы залегли: я увидел пять всадников — обычный дальний дозор.

— Малёк, — прошептал я. — Как думаешь, справимся?

— С копьями-то? Да запросто!

— Ермин! Готовься. Только вперёд не лезь — издалека маячь.

Мы с Мальком, оставив щиты за спинами, выплюнули горькие стебельки моровки, разулись, встали в полный рост, взяли копья двумя руками, как шесты, — и пошли навстречу врагам. Да, вот так и пошли, не имея никакого опыта убийства человека, а имея только очерствевшие, озлобленные души с притупленными травяным ядом чувствами.

— Эй! — закричал я. — Мы тут! Давайте к нам!

Всадники хорошо различались на фоне серого предрассветного неба. Нас, конечно, тоже прекрасно видели. Нихельцы что-то загавкали на своём языке, пришпоривая коней, и, видя, что мы не собираемся бросать оружие, направили на нас свои пики.

«Вбирай в себя через ступни силу земли, — заговорил во мне Учитель. — Вдыхай глубже силу неба. Впитывай кожей силу восходящего солнца. С такой силой ты непобедим.»

Действительно, по телу, действительно, разлилась твёрдая уверенность, а движения противников словно замедлились, как будто воздух для них стал вязким. С такой скоростью они нам не страшны.

Вот первый мчится, нацеливая на меня пику и направляя лошадь правее меня. Когда смертельное жало оказалось совсем рядом, я кончиком своего копья отбросил его вправо от себя, ударив снизу вверх, а потом просто ткнул всадника в незащищённый снизу живот, под нагрудный панцирь — он держал щит левой рукой и защищал им только тот бок.

Да, копьё — это не шест. Я ощутил, как остриё распороло кожу доспеха и погрузилось в человеческую плоть: глубже, глубже. Руки словно окаменели: мне надо было бы быстро вырвать копьё, а я, наоборот, толкал древко всё вперёд и вперёд, ощущая протекающий через него поток предсмертного ужаса гораздо сильнее, чем слышал ушами хрип, и эта ужасная волна вливалась в меня, парализуя.

«Воин! Очнись! Враг сзади!»- крикнул Учитель, и я словно очнулся, отпустил бесполезное уже копьё, пробившее нихельца насквозь, и откатился кубарем в сторону.

Так, сначала — быстро встать, первое движение — выхватываю меч, второе — щит из-за спины падает в левую руку. Сходу отбиваю щитом удар пики, не давая ей вонзиться в древесину, а мечом бью коня по ноге, не церемонясь. Ничего особенного: мясо я рубил часто, и ощутил нечто похожее на удар топора по плоти, остановленный костью. Животное дико ржёт, бьёт меня копытом — еле-еле уворачиваюсь. Но враг вынужден ухватиться за уздцы, чтобы усмирить коня и удержаться в седле, а Учитель очень хорошо учил нас беречь каждый миг боя: я прыгнул к всаднику и рубанул его по бедру. Всё, воевать ему теперь будет неинтересно. Точно: он попытался вырваться из боя, шпоря коня, но я бросил щит, догнал его, ухватился за заднюю луку седла, подпрыгнул и перехватил мечом ему горло.

Я отскочил наземь и огляделся. Малёк управился гораздо ловчее меня: первому всаднику он порвал остриём копья горло, а потом воткнул его во второго, безо всяких лишних движений. То ли не впервой ему убивать, то ли сразу убийцей он родился. А Ермин отчаянно закрывается щитом от пятого, который пытался ткнуть его пикой сверху вниз.

Я кинулся вслед за Мальком помогать другу, и даже не стал тратить время, чтобы подобрать брошенный щит. Всадник развернулся, выхватил меч и принялся отчаянно отбиваться в обе стороны, но быстро получил несколько ран и, ослабев, уронил оружие, закачался. Мы быстро его добили.

Ермин лежал на боку, пронзённый насквозь, зажимая рану на животе обеими руками. Я чуть не заплакал:

— Ну, как же так?.. Ермин!.. Что я скажу твоей матери? Я же ей обещал… Что ж ты так, а?

Малёк с досадой забросил меч назад в ножны и закусил губу. Ермин жалобно улыбался нам, беззвучно шевеля бескровными губами, а его лицо на глазах наливалось мертвенной синевой, крупный его нос заострялся, под глазами чернело.

— Он будет долго мучиться… — сказал Малёк, глядя вдаль.

— Я не могу…

— Ты думаешь — я могу?! — взорвался Малёк и, хыкнув, отошёл прочь — заниматься конями, демонстративно громко топая и широко раскачиваясь вправо-влево при ходьбе.

Когда-нибудь облегчить страдания смертельно раненого станет для меня так просто, как будто высморкаться. Но в тот раз я не мог ткнуть друга ножом в сердце. Я же с детства его знал… Не знаю: если бы он провоевал со мной ещё десяток лет, то и тогда бы мне вряд ли пришлось бы легко обрывать ниточку его жизни.

Я встал, протёр меч травой от крови, вложил его в ножны и пошёл помогать Мальку. Мы брезгливо сняли с коней застрявших убитых, выбивая ступни их ног из стремян, успокаивая животных поглаживанием по шее. Коняги оказались настоящими боевыми, непугливыми и разбегаться не спешили, неторопливо выбирая для корма несожжённые солнцем травинки. Раненая мною лошадь, хромая, громко ржала на нас, норовя укусить и отойти в сторонку — мы, по согласованной команде, одновременно подрубили её сухожилия на задних ногах, а потом, упавшую на бок, добили ударами по голове. Очень скоро мы научимся убивать животных гораздо быстрее и проворнее…

Я мечом отрубил добитой лошади задние ноги и, связав их чуть выше копыт, с помощью Малька перебросил через седло, буквой «Л». Мы потихоньку обвыкались с военными буднями: взяли у поверженных врагов их запасы воды, седельные сумки, а снятым с убитого ремнём я отрубленные конские ноги связывал. Сначала обыскивать трупы казалось боязно, хоть Малёк им всем горло перерезал — для верности. А потом — ничего, да и время поджимало. Над нами начали кружить падальщики, вальяжно нарезая круги на чистом небе и делая вид, что им на земле совсем ничего не нужно. Так просто летают, жизнью наслаждаются. С каждым витком их становилось всё больше и больше, и любому простаку издалека стало бы понятно: в этом месте лежат трупы. Эти гадские птички выдавали место нашего боя!

Мы утолили первый голод, срезав с туши лошади куски мяса и съев их сырыми, запили водой из трофейных запасов. За всеми хлопотами про Ермина и позабыли даже, а когда спохватились — он уже лежал мёртвый. Я вытащил из его тела копьё (Малёк придерживал покойника за плечи), и мы, накрыв друга потником, срезанным с убитой лошади, двинулись в путь. Чтобы ветра не сорвали погребальное покрывало, мы пришпилили его за все четыре конца: воткнули два наших копья и две нихельские пики. Три оставшиеся пики решили взять с собой. Они нам очень понравились: лёгкие, удобные, а в отшлифованные наконечники смотреться можно, как в зеркала. Как будто их делали для торжественных парадов, на десятки лет, а не до первой же яростной сшибки, когда все копья ломаются, как сухой хворост, и это спасает руки их хозяев от переломов и вывихов.

Шлемы брать не стали, а вот хлопковые шапочки из них выдернули. Хоть и воняли они чужим потом, но от солнца прикрывали — мы от жары за несколько дней совсем одурели, и очень такому трофею обрадовались.