Нихельцы начали отступать. И тоже правильным образом: сначала развернулась самая дальняя от нас шеренга, потом предпоследняя и т. д. Нам бы, дуракам, понять, что они изначально атаковали нас малыми силами, без шансов на победу, а это неспроста: коварные враги просто провоцировали нас. Но нет, не поняли: понеслись приказы «Вперёд!», и мы, воодушевлённые, бросились побеждать. В одно мгновенье все наши ряды смешались в кучу: каждый хотел непременно сам лично догнать кого-нибудь и всадить копьё в спину на половину длины, и чтобы вражьи потроха вытряхнуть на землю. И мне хотелось того же, как будто пьяный стал от упоения первым успехом. Ведь мы же стояли совсем недалеко от первых рядов, а никого так и не достали…

Внезапно нихельцы остановились и быстро развернулись к нам лицом. В мгновенье ока сложилась стена щитов, ощетинившаяся копьями. Мы с разбегу наткнулись на эту преграду, и наши крики захлебнулись кровью. Наверное, мы смяли бы эту защиту, но тут слева послышались панические крики: из ближайшего лесочка вырвался отряд нихельской конницы и сходу врубился в наш левый фланг.

Заорали командиры, требуя выстроить «ежа», когда пешие шеренги упирают пятки копий в землю, а острия направляют на атакующих коней. Кто-то честно пытался выполнить приказ, но сплошной линии никак не получалось. Более того: на этих солдат натыкались безумные бегущие и опрокидывали их навзничь — получалась свалка среди своих же! Геройских одиночек безнаказанно рубили сбоку, а они стояли беспомощные, как свечки, с бесполезно выставленными вперёд копьями.

Падали пронзённые кони, оглашая поле диким ржанием, перекатываясь с боку на бок и взбрыкивая ногами, калеча перед смертью и своих, и чужих. Кто-то из наших, совершенно обезумев, сел на грудь поверженному всаднику и бил, и бил его кулаком по голове… Другой так же остервенело рубил пронзённого копьём врага, ничего не замечая, пока не получил удар по затылку мечом.

Шпыняя было не видно и не слышно.

— Малёк! Ермин! — заорал я. — Малёк! Ермин!

Мои крики звучали жалким писком в общей какафонии боя: треск ломающихся копий, ржание лошадей, предсмертные крики, отчаянные команды, звон жадной до крови стали, удары в тело.

— Я здесь! — прохрипел нашедшийся Малёк и встал плечом к плечу.

Никаких тебе ухмылочек: безумные глаза, капли пота, стекающие грязными ручейками с запылённого лица.

— Тут я…

А это уже Ермин прижался ко мне спиной.

Нихельская пехота до нас не доставала и стояла неподвижно. А вот их кавалерия быстро продвигалась вглубь нашего полка… Наконец произошло неизбежное: наша пехота побежала, сломя голову, бросая оружие.

Эх, не маршал я по натуре, не маршал! Чтобы гаркнуть зычным голосом: «Слушай мою команду! Делай это и вот это!» Вот вижу: бегут люди, гибнут зря — а поделать ничего не могу. Сейчас нас растопчут: свои и чужие…

— Малёк! Ермин! — крикнул я. — Быстро щиты на спину! Отступаем во-о-о-о-о-н к тому овражку! Понятно?!

Малёк кивнул.

— Ермин, ты слышишь?!

— Ага, понятно…

— Щиты назад! Ермин, не отставай!

Мы забросили щиты за плечи и побежали, стараясь не терять друг друга в неуправляемой толпе. Посыпались вдогонку стрелы: бегущие стали вскрикивать и, заполошно взмахивая руками, падать ничком. Не то, что свой десяток — мы не понимали, с какой сотней смешались. Так и мчались, подгоняемые стрелами, криками и стонами, топотом копыт.

Вот и овражек. В него посыпались десятки людей, давя друг друга насмерть. Мы оказались с краю, так как я умышленно выводил наш малый отряд на самый край людского потока. Друзья бросились было направо, через гущу народа, но я решительно рванул их в другую сторону:

— Сюда! Бежим сюда!

Мой уверенный голос сыграл свою роль: они послушно последовали в указанную сторону. Мы с каждым мгновением отрывались от своего полка всё дальше и дальше, убегая почти что в нихельский тыл, но зато перестали быть лёгкой целью противника. Гораздо веселее рубить в капусту беспомощную толпу народа, нежели гоняться за какой-то троицей, которая всё равно никуда не денется.

— Всё… Не могу больше… — прохрипел Ермин и рухнул на траву.

Мы уселись рядом с ним, тяжело дыша. Да уж, регулярная выпивка наше боевое состояние не улучшила… В голове творился полный сумбур: обрывочные мысли метались в ней, как загнанные в клетку звери, бились о стенки, но ничего толкового измыслить не получалось. Наш полк разбит, но мы, оторвавшись от него ради спасения жизней, становились для своих же сотоварищей подлыми дезертирами, — без сомнений. Я не верил, что разбита вся наша армия: кроме нашего, в ней имелись и другие пехотные полки, и кавалерия, и баллистариев я видел на марше. Неужели всю эту силу рассеяли зараз, за один день? — да быть такого не может! Скорее всего, кто-то пришёл на выручку нашему передовому, незадачливому полку, вляпавшемуся в простенькую ловушку. Значит, нужно возвращаться назад. Но в душе ныло, словно кошки там скребли — опасно, это опасно!

«У них там — дисциплина… С вилами и косами…»

— Ермин! Ты что, копьё потерял? Или бросил?!

Наш приятель вдруг побледнел, осунулся, и даже плечи его поникли:

— Ой, ребята… я человека убил…

Мы с Мальком аж подскочили:

— Ты?! Когда?! Где?!

— Когда мы пошли в атаку, я… ну, очень хотелось достать кого-нибудь, а не мог… взял да и кинул копьё… думал: сейчас добежим — и я его поберу. А нас задержали — копьё там и осталось, — никак его не забрать… меня накажут, да?

— Да, блин, к Нечистому твоё копьё! Я тебе другое дам. Ты давай расскажи, как человека убил?! — взорвался я.

— Он оглянулся — а оно ему прямо в глаз… так страшно… я даже не думал… меня будут пороть, да?

Мы с Мальком зашлись в истерическом смехе, держась за животы. От нашего хохота заболели рёбра, каждый выдох отдавался проникающей в грудь болью, но мы никак не могли остановиться: в глазах — искры и слёзы, а сами всё хохочем, глядя друг на друга, и лишь беспомощно хватаемся за бока.

— Ну ты даёшь, — наконец, отдышался я. — А копьё зачем бросал? Это ж тебе не пилум.

— А какая разница? Пилум хоть и короче, но зато тяжелее. Вес у него примерно такой же. Тут главное, чтобы остриё копья в сторону не повело в полёте, а для этого очень хорошо сосредоточиться нужно при броске. Мы ж копья в чучела кидали — забыли разве? А пилум, конечно, метать легче.

Мы немного успокоились, а Ермин даже вон заговорил вполне связно. Я снял с пояса свою отцовскую флягу, сделал пару глотков; друзья жадно хлебали воду из своих мешочков из козлиной кожи. Я вскарабкался на край оврага и осторожно огляделся.

— Ну, что там? — нетерпеливо прошептал Малёк.

— Хреново, — сделал я безутешный вывод. — Поле боя осталось за нихельцами. Ходят, своих собирают. Похоже, ночевать тут будут: вижу, их обозы подтягиваются. А наших отсюда не видать. Конечно: были бы наши рядом — обозы сюда не подогнали бы, рискованно.

Я не стал рассказывать приятелям, что враги заодно обирают трупы и добивают наших раненых. Хватит с них на сегодня: они и так успели насмотреться на разбитые головы и вываленные кишки.

— Вот что, — решил я. — Нам нужно отойти отсюда подальше: наверняка нихельцы пустят конный дозор вдоль оврага. А ночью начнём искать своих. Пока светло, — нас в поле издалека видно, как трезвого на свадьбе, так что не будем высовываться.

Мы зашагали всё дальше и дальше от места сражения. Ближе к вечеру овраг закончился, и мы оказались перед степной ленивой речушкой, несущей мутные воды. За день мы упрели под безжалостным летним солнцем в своих кожаных доспехах, как куры, обмазанные глиной под углями, и поэтому полезли в воду как есть, не раздеваясь, блаженствуя и плеская в лицо пригоршни влажной теплоты, пахнущей тиной. От нас расплывались пятна чужой крови.

Наполнили фляги и пошли вверх по течению, чтобы отдалиться от противника. Мы тогда были совсем наивные и не думали, что грязные ручейки, сбегавшие с нас, и мокрые следы отмечают наш путь не хуже колышков. Тут и великим следопытом быть не нужно, чтобы прочесть все наши намерения, как по бумаге.