Возведённые за день преграды морали, нарочито вежливое общение, как ни в чем не бывало, да и то, что нам уже пора ехать в сторону дворца — всё в одно мгновение перестаёт иметь значение. Осыпается пеплом, веется по ветру.

Главным остаётся лишь то, как я резко выдыхаю, когда Алисейд порывисто сокращает оставшееся между нами расстояние, срывает тонкую вуаль и захватывает мои губы в плен своих. Наконец-то его ладони не натыкаются на тканевые преграды, а ложатся на мою талию и живот, впиваясь пальцами так сильно, так горячо и так жадно, словно всю жизнь ждали только этого часа. Абайя выпадает из моих рук и тенью летит к нам под ноги, к вуали; я цепляюсь за мощные плечи и совершенно не успеваю за диким темпом нашего поцелуя, который в совокупности с беззастенчивыми касаниями посылает по всему телу неконтролируемый жар. Алисейд отметает в сторону любую нежность, одаривая мои губы властной, почти грубой, но такой жизненно необходимой лаской и укусами, что я таю, просто таю в его объятиях, ощущая себя, как апельсиновое желе. Не способная выстоять на ногах, не способная дышать…

Он ощутимо впечатывает меня в стену, не разрывая горячего союза наших ртов, одной ладонью накрывая мою шею, часть лица; шершавые пальцы надавливают и изучают мою кожу, а мне всё мало этого…

И только крупицы, мельчайшие частицы здравого смысла заставляют в какой-то момент мягко прервать ненасытный поцелуй и с сожалением прошептать в жёсткую линию губ в миллиметре, продолжая соприкасаться своим лбом о мужской:

— Мы так опоздаем, Алисейд…

Кажется, это оказывает нужное действие, хотя он не сразу отстраняется от меня. Наше дыхание не приходит в норму, продолжая обжигать друг друга, и одним небесам известно, каких усилий стоило и мне, и моему разгоряченному хассашино окончательно не наплевать на всё и не толкнуть дверь покоев рядом, чтобы исчезнуть там от всего мира.

— Ты права… — разочарованно шепчет он в ответ и слишком медленно, слишком чувственно проводит пальцем по моим припухшим губам, всё ещё озирая меня чересчур ревнивым взглядом.

Не знаю точно, достигли ли мы какого-то понимания, но, кажется, теперь всё будет иначе.

[1] Махаляб - это специя, готовится из ядрышек косточек вишни махалебки, они бежевого цвета, слегка горьковатые с лёгким запахом.

[2] Никаб - мусульманский женский головной убор, закрывающий лицо, с узкой прорезью для глаз.

[3] Абайя - длинное традиционное арабское женское платье с рукавами; не подпоясывается. Предназначена для ношения в общественных местах.

Алисейд

Это просто уму непостижимо.

И оттого — не менее желанно.

Казалось бы, я ясно дал Сурайе понять, что навряд ли могу быть тем, кого она будет видеть рядом до конца своих дней — да, через очередную внутреннюю борьбу с собой, да, через очередные уговоры и самобичевание, — но тем не менее, я принял решение и считал, что действительно ясно дал понять.

Но кого я пытался этим обмануть?..

Разве что только самого себя, полагая, что слова, сказанные тогда на прощание, поставят между нами точку, ограничение, черту.

Но шейтан — то, как она умудряется своим видом заставить меня моментально отказаться от собственных слов; то, как твёрдо смотрит в ответ, когда один только затягивающий в тёмно-зелёную бездну взгляд выдает полыхающий в ней ко мне огонь; то, как она намерена идти со мной до конца, подвергать себя опасности, быть за моей спиной — всё это делает её похожей на дикую кошку, которая сама желает, чтобы её приручили. Вопреки всем законам природы.

А с учетом того, что и я явно не тот, кто готов следовать этим законам, мне до безумия, до бегущего в крови азарта охотника хочется завладеть ею.

Навсегда и полностью.

Когда я увидел Сурайю в этом чрезмерно откровенном облачении у порога комнаты, из головы моментально вылетело абсолютно всё. Нарочитая холодность в общении утром, решение избегать её и не давать женскому сердцу ложных надежд, вымученное согласие на её участие в миссии (она ведь всего лишь вестница, не так ли, Алисейд?.. Ты же сам фактически отказался от иного расклада ролей, так что у тебя нет права возражать…) — всё это выветрилось, испарилось, исчезло, стоило мне вонзить в её фигуру свой взгляд, как скрытый клинок в жертву.

До сих пор перед глазами картинка того, как она в смятении съежилась у двери под моим оценивающим, неверящим и цепким взором, пытаясь закрыться черной тканью накидки, похожей на абайю.

Небеса, да что бы она скрыла, эта никчемная ткань?!

Всё её тело предстало передо мной, как обрамлённый в шикарную оправу изумруд, которую хочется сорвать зубами и оставить себе лишь переливающийся всеми гранями камень. Кожа Сурайи будто мерцает под этой невесомой тканью наряда, несовместимо невинно и соблазнительно выдавая округлые изгибы бёдер, тонкие лодыжки с позвякивающими браслетами и стройные голени. То, как верхняя часть костюма облегает и затягивает молодую женскую грудь и оставляет полностью обнажённым идеальный живот в обрамлении монеток, просто сводит меня с ума. Воображение пускается в долгое и нецеломудренное путешествие, рисуя себе то, что скрыто за одеждой ниже изящной шеи и ниже маленького пупка. И то, как это невероятное тело сможет выгибаться, если я доведу его до исступления своими прикосновениями…

Пока мы идем к ожидающему нас рядом с двориком дарты вознице, я ощущаю, как мои губы и ладони до сих пор горят от случившегося между нами взрыва и очередной потери самоконтроля. Правда, в этот раз, похоже, он был последним и окончательным…

Я не смогу отказаться от Сурайи.

Я всем своим существом чувствую, что она — моя женщина, и единственное, чего хочу до дрожи в пальцах — обладать ею. Всецело и полностью.

Забрать её себе без остатка.

Присвоить, как самый главный трофей.

Утащить куда-нибудь за пределы досягаемости людских глаз, как ястреб свою жертву, и мучительно долго терзать её линии и изгибы ласками.

Одним высшим силам известно, чего мне стоило вернуться в реальность благодаря её жаркому шепоту предупреждения об опоздании на задание.

И теперь, когда она надевает перед выходом на себя это тёмное полотно накидки, скрывая танцевальный наряд, и со слегка взволнованным отрешённым лицом садится рядом со мной, я испытываю такую смесь противоречивых эмоций и чувств, как переполненный сосуд с хищной и травоядной живностью одновременно.

Я злюсь на Сурайю ещё больше, чем прежде, мечтая немедленно отослать её обратно в дарту.

Я желаю её — безумно, безусловно, безоговорочно, — и меня раздражает то, что не мог коснуться её.

Одна лишь мысль о том, что миссия может пойти не по плану, и я не окажусь рядом с ней в необходимый момент, не смогу уберечь и спасти, убивает меня похуже долгодействующего яда, приносящего агонию.

Поскорее бы закончился этот посланный шейтаном вечер…

— Как только въедем в богатый район, двигайся в сторону западной части, брат, — тихо произносит Сурайя извозчику, который является одним из нас, из братства.

Она бросает на меня мимолетный, затравленный взгляд, словно хочет убедиться в том, что я не против её действий, на что мне приходится ожесточенно стиснуть зубы. Как только извозчик отвлекается на дорогу, прицокивая лошади, Сурайя почти шепотом обращается ко мне, накрывая ладонь своею:

— Я вижу по твоему лицу, что ты хочешь повернуть обратно и высадить меня у дарты…

— Да, но ты так упряма, что мне не остаётся иного выхода, кроме как всё-таки взять тебя с собой, — кожа руки пылает от её прикосновения, а по венам будто пляшут искры. — Нет смысла менять своё решение сейчас, когда мы уже выехали, но да, ты права, я всё ещё не желаю тебя видеть во дворце и подвергать опасности.

Сурайя поджимает свои чувственные губы — я вижу это через прозрачную ткань расшитой вуали — и решает закруглить тему:

— Мы справимся. Ты справишься. А я буду крайне аккуратна, чтобы тебе не пришлось лишний раз думать обо мне и сожалеть обо всём…