И еще одну важную штуковину Фёдор Михалыч взял за правило: избегать новояза, более того, стараться – ибо внешнее общение ограничивалось магазином да кафешкой – даже внутри себя выражаться языком русской классики – старомодно, будто внутри головы расхаживают герои Достоевского, Гоголя, Островского и Пушкина. Старомодность, насколько Федя для себя уяснил, положительно служила самой необходимой чертой образа жизни, предохраняющей от напасти превратиться в механический аппарат, утратив всё человеческое в себе – увы, очень и очень многих поглотила сия участь.

Кстати говоря, в одной из присланных статей, принадлежавших перу великого писателя начала двадцатого века Германа Гессе, сумевшего постигнуть русскую душу в высшей степени глубоко и остроумно, Фёдор нашёл, как ему почудилось, и ответ на свой вопрос – почему большинство учеников Жоржа были русскими или, по крайней мере, русскоговорящими. Гессе живописал существо русского человека на примере семейства Карамазовых, сочно изображённого Достоевским в своём великом романе. Он писал о том, будто именно для русского азиата характерно то великое раздолбайство, что отличается отказом от всякой нормативной этики и морали в пользу некоего всепонимания, всеприятия, некоей новой, опасной и жуткой священности. Чем больше порока и пьяной грубости, тем сильнее светит сквозь покров этих грубых явлений, людей и поступков новый идеал, тем больше духа и благодати копится там, внутри. Рядом с пьяницей, грубияном, задирой, хулиганом, драчуном и, в то же время, циником-интеллектуалом – все безупречно порядочные европейские буржуа выглядят неказисто, бесцветно, ничтожно, хотя они пока еще торжествуют внешне. Гессе, а вослед за ним, видимо и Жорж, восторгались аморальным образом мышления и чувствования, способностью прозревать божественное, необходимое, судьбинное и в зле, и в безобразии, способностью чтить и благословлять их. Опасный, трогательный, безответственный, хотя и с ранимой совестью, мягкий, мечтательный, свирепый, глубоко ребячливый русский человек не сводим ни к истерику, ни к пьянице или преступнику, ни к поэту или святому; в нем все это помещается вместе, в совокупности всех этих свойств. Русский человек – это одновременно и преступник, и судия, буян и нежнейшая душа, законченный эгоист и герой самопожертвования. К нему не применима европейская, твердая морально-этическая, догматическая, точка зрения. В этом человеке внешнее и внутреннее, добро и зло, бог и сатана неразрывно слиты. Бог, который одновременно и дьявол – это, ведь, древний демиург. Он был изначально; он, единственный находится по ту сторону всех противоречий, он не знает ни дня, ни ночи, ни добра, ни зла. Он – ничто, и он – все. Мы не можем познать его, ибо мы познаем что-либо только в противоречиях, мы – индивидуумы, привязанные ко дню и ночи, к теплу и холоду, нам нужен бог и дьявол. За гранью противоположностей, в ничто и во всем живет один лишь демиург, бог вселенной, не ведающий добра и зла. Существо русского человека в том, что он, который рвется прочь от противоположностей, от определенных свойств, от морали, это человек, который намерен раствориться, вернувшись вспять, в принцип индивидуации. Этот человек ничего не любит и любит все, он ничего не боится и боится всего, он ничего не делает и делает все. Этот человек – снова праматериал, неоформленный сгусток душевной плазмы. В таком виде он не может жить, он может лишь падать метеоритом, как в известной ностальгической песне, оживляющей русскую душу: «Есть только миг между прошлым и будущим, именно он называется Жизнь.

«Изъять себя из времени

Словно ногу из пыльного тесного стремени

И шагать себе прочь в никуда отовсюду

Не заботясь о том, чтобы залезть вперёд батьки

в пунцовое пекло

Не боясь опоздать на важнейшее хер знает что

Лишь одно сознавая —

поезд вышел из пункта А в пункт Б».

Егор Летов

Вот что значило для современного цивилизованного сорокадевятилетнего мальчика пожить в деревне анахоретом! Впрочем, автор несколько лукавит, ибо четыре божественных вечера и ночи, проведенных с Аней, в значительной степени скрашивали его одиночество. Конечно, не ведал еще Дядя Фёдор, что его успехи в саморазвитии обусловлены так называемым эффектом везения новичка, с коим встречается всякий, кто начал менять свою жизнь. Впрочем, воодушевление, азарт и поистине молодецкая удаль, преисполнявшие нашего героя, окажутся в ближайшее время весьма кстати, в чём читатель не преминет убедиться в скором времени. Дальнейшее же зависит от стечения множества обстоятельств. Мы же не станем торопить время, и, покамест, намерены держаться линейной последовательности событий.

Помимо волшебных часов невыразимой никакими словами близости, упоением негой, очарованием, отчаянной влюблённостью, ребячливостью и бесхитростными разговорами, возвращающими в невинное состояние детства, и, в то же время, сводившими с ума порывами страсти, всякий раз новыми ласками и телесными утехами – помимо всех этих сказочных, сладостных и простодушных чародейств, Анна учила Фёдора, пожалуй, самой сложной и, в то же время, самой могущественной магии – магии Эроса.

Фёдору Михалычу особливо памятна задушевная беседа, случившаяся в первый приезд Ани. Утомлённый, сполна насытившийся ласками своей прелестной учительницы, он заварил крепкий чай, предвкушая бессонную ночь. В придачу к пережитому, услышанному и уже прочитанному, его по сию пору терзала дума о том, как же, всё-таки, соотносятся личность Жоржа с таинственной фигурой Агасфера. Ответ Альгиса, хотя и казался достойным и обстоятельным, но никак не мог устроить и успокоить нашего героя. И вот, в ходе чаепития, он решается рассказать Анне о своих колебаниях как на духу. Ответ выдался весьма неожиданный:

– Жорж как раз и велел мне посвятить тебя в некоторые вехи истории Вечного Странника, пришедшиеся на Средние Века и начало Эпохи Возрождения.

– Вот как? Зачем ему нужно, чтобы я был ознакомлен с историей Агасфера, причём именно с той версией, на которой он сам настаивает? И откуда у него уверенность в том, что эта его версия основывается на реальных событиях? Либо я должен воспринять всё это как легенду, либо поверить, что сам Жорж и является тем самым Агасфером, но я решительно не могу поверить в фантастическое утверждение, будто человек может жить так долго.

– Ты и не подозреваешь, насколько сложную и многогранную тему ты затронул своим вопросом.

– Изволь! Я готов слушать тебя сколь угодно. И не только по причине самого живого интереса к предмету – звук твоей речи рождает во мне, впрочем, как и весь твой облик, удивительное чувство – будто я внимаю сну о чём-то большем, чем всё, что я когда-либо переживал и знал – явление той самой девушки из самого сокровенного сновидения, которое, вдруг, сбылось, свершилось…

– Вот, – мягко улыбнулось его прекрасное видение, – тема сновидений несомненно важна для того, что я тебе поведаю. Я не стану тебя уверять в возможности неограниченно длительной жизни – если тебе недостаточно того, что Жорж тебе уже говорил про это, ты при первой же возможности можешь еще раз его спросить. Я же дам тебе несколько намёков на тему истинности или ложности истории Агасфера в версии Магистра.

– Я весь внимание!

– Начнём с ассоциации, связанной со сновидениями. Допустим, что история давних событий, связанных с каким-то регионом, записана несколькими летописцами, и, на основе сравнения их записей, учёные воссоздают некий единственный вариант развития событий в Древней Греции или Риме, в Византии или Европе времен Средневековья. Для того, чтобы понять суть моих объяснений, вовсе не нужно отказываться от памяти о прошлом или от того, что написано в учебниках истории – нужно просто допустить возможность многовариантности прошлого.