«Я до последнего не знал, чем заняться, — писал Эд. — Многие парни, с которыми я делил комнату, собираются на фронт, даже рыжий Олли, но я, как ты знаешь, не могу последовать их примеру. Хотя очень хотелось: это был бы мой шанс снова встретиться с тобой. В итоге, я решил поступить в медицинский колледж: туда сейчас берут вообще всех подряд из-за войны. Насколько мне известно, многие оттуда потом уходят в армию фельдшерами, и, возможно, я поступлю так же — я устал от бездействия, ты бы только знал, насколько…»

Каспиан переживал за Эдмунда, но понимал, что отговорить его не сумеет. По сравнению с тяжёлой жизнью в армии обучение в медицинском колледже казалось неплохим вариантом, да и из внимательного Эдмунда вполне мог выйти неплохой врач. Впрочем, об этом они писали редко: в основном письма состояли из рассуждений.

«Пережить расставание оказалось сложнее, чем я думал. — Такое прочитал Каспиан в крайнем письме Эдмунда. — Иногда я хожу в приют, чтобы навестить Лу, потому что скучаю по ней. Понимаешь, Кас? Мы имеем возможность видеться хоть каждую неделю, но без Люси мой мир всё равно кажется каким-то неполноценным. А вот с тобой я встретиться не могу даже на пару несчастных минут, и это убивает меня. Письма — единственный способ хоть как-то представить, что ты всё ещё рядом. По соседству со мной живёт мой одногруппник Оскар, он очень набожный и каждое воскресенье ходит в церковь. Знаешь, я всегда был равнодушен к религии, но сейчас готов молиться кому угодно, лишь бы война закончилась, а ты вернулся ко мне…»

Каспиан чувствовал примерно то же самое: будто бы в его сердце образовалась дыра. Он буквально жил этими письмами, они были той самой тоненькой леской, связывающей его с Эдмундом. Своим чрезмерно любопытным товарищам он говорил, что эти письма от его брата — единственного выжившего члена его семьи. Именно поэтому Каспиан, прижимающий к сердцу очередной исписанный ровным почерком лист, не вызывал ни у кого вопросов и подозрений.

Сейчас Каспиан волновался как никогда: ответ Эдмунду он отправил ещё три недели назад, а никакого письма так и не получил. Он слышал, что в Лондоне сейчас не очень спокойно, но старался об этом не думать. Даже самая крохотная мысль о том, что с Эдмундом могло что-то случиться, была настолько невыносимой, что Каспиан просто не мог с ней мириться. Слова «Эдмунд» и «смерть» отказывались становиться рядом в его сознании. Эдмунд, его Эдмунд с глубокой мудростью в глазах и самой красивой улыбкой, просто не мог погибнуть. Жизнь не имела право обойтись с ними столь жестоко.

Поднявшись с кровати, Каспиан потянул вверх жёсткий матрас и провёл рукой по стопке конвертов внутри. Все письма от Эдмунда он хранил тут, где их никто не догадался бы искать, максимально близко к себе. От них словно исходило тепло, ассоциирующееся с беззаботными деньками в приюте, когда они могли проводить вместе столько времени, сколько им заблагорассудится, и не думать о наступающей опасности.

— Где ты, Эд? — тихо спросил Каспиан, не теряя бдительности: совсем скоро его сослуживцы закончат ужин, и тогда в казарму обязательно кто-то зайдёт. — Если с тобой что-то случится, я… тоже умру, — он вздрогнул, в последний раз глядя на письма.

Опуская матрас на место, Каспиан горько подумал, что солидарен с Эдмундом: он тоже был готов молиться богам всех религий, лишь бы Эдмунд мог снова уснуть на его плече.

========== 6. ==========

Весь мир погрузился в мучительно тянущий на дно туман, и Каспиан устал искать из него выход.

Это было достаточно глупо — вот так вот подставиться под удар, не предугадав возможную засаду. Каспиан по праву считался одним из лучших стратегов отряда, поэтому брал всю вину на себя. Мысленно он понимал, что не мог знать о том, что на мирной до последнего территории были заложены вражеские мины, но это нисколько его не оправдывало. Почти весь отправленный на разведку отряд погиб, взорвавшись, а выжить удалось только троим, включая Каспиана, да и то с чудовищными ранениями.

Именно поэтому Каспиан сейчас находился в бреду: в его боку была огромная рана, из-за которой он не мог нормально существовать. Он не знал, чем его лечили, но догадывался, что среди уколов, которые ему ставили, был морфий, иначе он бы не вынес ужасной боли. Но даже в роли лекарства наркотик оставался наркотиком, и он не мог не влиять на мозг пациента. Каспиан чувствовал, что вечно балансирует на грани между реальностью и миром грёз, и с каждым днём выбираться хотелось всё меньше.

Впрочем, иногда Каспиану становилось лучше, и он даже мог воспринимать происходящее наяву. Сегодня был как раз тот случай. То ли ему вкололи недостаточно морфия, то ли рана наконец начала заживать, но комната, где он находился, почти не расплывалась перед глазами, а в мыслях появилась некая ясность.

Каспиан находился на настоящей войне около года, и это оказалось гораздо сложнее, чем он думал. В казарме их учили сражаться, а в битвах приходилось убивать. Каспиан понимал, что рано или поздно ему придётся это делать, равно как и осознавал, что перед ним враги, покушающиеся на его свободу, и они вполне заслуживают смерти. Но даже так ему приходилось пересиливать себя каждый раз, когда приходилось нажимать на спусковой крючок автомата. Каспиан всё чаще радовался, что Эдмунда нет рядом с ним: вынести тяготы войны сможет не каждый, и Каспиан не хотел, чтобы его самый близкий человек нёс на себе это бремя.

Эдмунд. Снова.

Он преследовал Каспиана в каждом болезненном видении между царством Морфея и реальностью. Обычно в этих снах они с Эдмундом разговаривали о всяких разных ничего не значащих мелочах в самых разных, но всегда незнакомых и каких-то сказочных локациях: на берегу сияющего моря, зелёном лугу или лесной полянке, залитой ярким солнцем. Эдмунд неизменно выглядел так, как Каспиан запомнил его в свои последние месяцы в приюте: растрёпанный мальчишка в казённой серой рубашке и с проницательным взглядом, способным, кажется, увидеть всё то, что происходит в самых потаённых уголках души. Каспиан понимал, что это всё лишь грёзы, шутки воспалённого сознания, но в них Эд казался таким… реальным. Каспиан как наяву чувствовал тепло его руки, наблюдал, как Эдмунд привычным жестом треплет воротник рубашки, слышал его голос и лучистый смех… Порой, просыпаясь от очередного бреда, Каспиан тупо пялился на тёмную комнату вокруг, не понимая, куда пропали прекрасные пейзажи и счастливый Эдмунд рядом с ним.

В своём крайнем сне, из которого Каспиан только-только начал выходить, они с Эдмундом сидели на небольшом пригорке, глядя на раскинувшийся совсем рядом… замок. Да, это был настоящий дворец с витражными окнами, величественными колоннами и балюстрадами, словно вышедший из самой прекрасной из сказок. Каспиан точно знал, что не видел это место раньше, а вот Эдмунд смотрел вперёд с таким видом, словно бы замок был ему давно и хорошо знаком. Каспиан хотел спросить, где они оказались, но не решился нарушать идиллию, разбавленную пением птиц. Вместо этого он откинулся назад, касаясь спиной прохладной, слегка влажной от росы изумрудной травы, рассматривая чистое небо, какого никогда не было в Англии. Эдмунд находился рядом: Каспиан больше не мог его видеть, но чувствовал его присутствие каждой клеточкой тела.

Этот сон был слишком прекрасным, поэтому, проснувшись, Каспиан вздрогнул от бессилия, осознавая, что он снова вернулся в настоящую, но такую неприветливую и жестокую жизнь. Впрочем, кое-что словно бы перекочевало в реальность из прекрасных грёз: приведя в порядок ум, Каспиан понял, что находится в комнате не один. Кто-то мягко, почти невесомо касался его раненого бока, и эти прикосновения практически не приносили боли. «Меняют бинты», — вскользь подумал Каспиан. Он приподнял голову, насколько это было возможно в его состоянии, и тут…

Лица своего врача он не видел, — слишком низко тот склонился над ним — но растрёпанные чёрные волосы заметил сразу. Медик оказался худым и слегка нескладным парнишкой, и его аккуратные движения напомнили Каспиану о самой отчаянной его мечте.