Гладышевский поднимался и, очистив от жужжелицы печь, выносил ведро с перегарками на мусорник во двор.

Ещё было темно.

Шёл мимо высоких, осторожно мятых ночным холодом, бордовых цветов на аистовых ножках. Передвигался, не поднимая глаз, боясь спугнуть предутреннюю дремоту астр, их безразличие к нему. Цветы стыли, как сорок мучеников в озере Севастийском… Возвращаясь в квартиру, чувствовал себя по отношению к ним предателем, что удрал из ледяного водоёма в горячую баню на берегу…

Просыпались соседи. Согнутая в три погибели Меледониха выводила на прогулку сиамского кота, привязав к задней лапе любимчика длинную верёвку, держась за неё, как за нить Ариадны.

У ворот сидел в инвалидной коляске дед в промасленном капитанском картузе и в пятый раз спрашивал проносящуюся мимо хохлушку:

– Верочка, вы давно были на Кубани?

Часовщик – в окне напротив – показывал собственному чаду металлические потроха дряхлого будильника, учил мальца осторожно орудовать пинцетом в утробе испорченного времени.

Коли было лето, Викентий натягивал купленные в «Торгсине» беленькие шорты с вышитым на боку чёрным зайчиком и ехал в общественном транспорте на пляж. Размашисто шлёпал ногами по воде мимо деревянных раздевалок, чьи щели законопачены пунцовыми затычками бледных курортниц, мимо сезонных гостей, что на солнцепёке закусывали самогон салом, гогоча над прибаутками перепудренного пердуна, которого надысь бачилы на голубом экране, мимо семилетней резвуньи, спорящей со старухой:

– Не хочу я с тобой играть!

– Почему? – допытывалась седая подружка.

– Потому что ты хочешь быть принцессой!

– А почему ты всегда должна быть принцессой?

Лёжа у самой кромки моря, носом к чуть плещущимся волнам, Гладышевский нехотя размышлял над загадочным фрагментом древнего трактата: «Одна волна следует за другой… Что это такое?.. Рождение-и-смерть…».

После купаний мчал в переполненном автобусе и, обдуваемый встречным ветром из открытого окна, смежив вежды, неожиданно для себя искренне, без слов, молился.

Спешил по жаре домой мимо огромного универмага, соображая, откудова раздобыть денег матери на байковый халат.

На фасаде торгового здания висел трёхметровый портрет главы партии и государства. Вождь простирал немеющий взор на гору, где высился обелиск, меблированный пушками. Вонзённый штыком в небо, памятник был сложен пленными немцами из камней разорённого до войны («по требованию пролетариев») Троицкого собора. Под горлом генсека висела звезда маршала с бриллиантами: так по рецепту чернокнижников украшали шею измотанной лошади зубами убитого волка, чтобы коняга не сдохла от изнеможения. Мундиру генсека позавидовал бы нагрудник иудейского первосвященника, оснащённый драгоценными камнями в честь двенадцати колен Израилевых, принадлежащим (в анекдоте) если залезть под стол, шести ногам сидящих будённовцев. В последние годы нумизмат из Кремля, словно пенсионерка, которая методично копит имеющие для неё глубоко исторический смысл пустые пузырьки, коробки из-под пудры, пластмассовые гильзы, где нет губной помады, как пороха в костях, без устали коллекционировал на своей груди отечественные и закордонные ордена. Свинные пятачки медалей присосались к его кителю, как поросята к вымени хавроньи.

Пять золотых звёзд блистали около сердца; три повыше, две снизу. Никто не брался подсказать «дорогому Леониду Ильичу», что столь неуклюжее расположение регалий вносило беспокойство в эстетическое восприятие наград. Их размещение напоминало перевёрнутую пирамиду, чья фундаментальная подошва болтается в воздухе. Окажись в Кремле староста местного храма, где настоятелем служит отец Иоасаф, дело бы, конечно, поправили. Порука тому – один богомаз: накрасил деревянных яиц к Пасхе, принёс в церковь. Ктитор посмотрел и забраковал:

– Что ты мне Христа вверх ногами нарисовал?

– Как «вверх ногами»?

– Лик должен быть на остром конце, а ты его упёк на широкое основание!

Иногда бывший студент приходил на приморский бульвар и часами сидел на одинокой скамейке, глядя в синюю даль, будто, по выражению живущего в провинции европейского философа, пытался заглянуть за горизонт, в то время когда пролив называли Коровьим бродом в память о возлюбленной Зевса, которую громовержец, опасаясь ревнивой жены, превратил в белоснежную тёлку, что бежала в этот край, спасаясь от оводов, натравленных Герой. Прикатывал сюда на своей коляске и калека в капитанском картузе, чтобы наловить рыбы.

– Эге, дед, пора тебя штрафовать! – пошутил парень. – Знаешь, сколько бычков положено вытаскивать из пролива по закону? Ты вон сколько поймал!

– Ты, соседушко, дуй своей дорогой… «Штрафовать»!.. Вы завтра за то, что человек в сортир ходит, будете штрафовать!

– Дедунь, сматывай удочки… Видишь машину? Лягавые за тобой примчали!

– Не, не за мной.

– А за кем?

– За ногой.

–Какой ногой?

– Вон бултыхается…

Около берега и впрямь плавала незамеченная собеседником старика согнутая в колене нижняя конечность. Довольно стройная, со стружками отслаивающегося мяса, цвета селёдки на праздничном столе, очень белая от неумеренной дозы уксуса.

По набережной сновало туда-сюда озадаченное чрево в толстых очках: начальник милиции. Тарадымов! За ним – чины в форме. И шелестел между ними такой обмен мыслями:

– Как ты думаешь, – сопело брюхо, – чем это её? Топором?

– Не похоже… Пилой, наверно.

– Гладко отрезано… Гм.

–Откуда взялась, чёрт бы её побрал!

– Да из Турции приплыла!

– Из Турции?.. Ну-ка, Трахтенберг, сфотографируй её… Да рыбаков, мать их, прихвати на плёнку… На всякий случай.

Похож был в ту минуту Тарадымов на медведя, что на костыле кружит вокруг избы мужика. А крестьянин, ничего не ведая о том, варит в котле его отрубленную ногу…

Накануне праздников государственного значения, когда каждый гражданин должен вывешивать на воротах красный стяг, подобно тому, как древний еврей в египетском плену мазал косяк своих дверей кровью закланного агнца, дабы Ангел Губитель не коснулся его жилища, мать по телефону приглашали куда следует или в отсутствие «Ирода» навещали её и кротко просили присмотреть на время торжества за шалуном… Знаете, такое ликование, музыка, знамёна, и вдруг – листовки от руки, нездоровые речи в толпу, нехорошие призывы, взгляды… А взгляды у него, сами понимаете… Да, да, душевнобольной, ничего не поделаешь… Так вы уж, будьте любезны, пусть не выскакивает на улицу… А то как Мамай под стены Москвы!

Но в эту ночь поступили круче. И так хватали проблемных элементов по всей стране, стоящей через пень колоду на пороге коммунизма.

Уже пять минут у порога ворковал заспанный Маграм, уговаривая мать выйти во двор. Рядом с ним топтался флагом парламентёра милиционер в светлом халате.

Мать, дрожа от страха, отодвинула ёрзающий засов.

Блеснули семь лакированных козырьков. Белые балахоны были напялены прямо на шинели.

Обер-психиатр умолял мать ни о чём не беспокоиться. Сын должен сесть в машину.

– Сын должен сесть в машину!

– Куда? Зачем?

Этого Маграм «не знал».

– Я к вашим услугам! – Викентий вырос перед непрошенными гостями.

Дверь фургона щёлкнула за ним. Женщина кинулась к окошку автомобиля, но тот, взревев, рванул вперёд по едва освещённому переулку.

И понеслись строкой из Блока: ночь, улица, фонарь, аптека… Мелькнуло новое грандиозное зданьице горкома партии. По бокам у парадного входа застыли декоративные бородавки из песка и цемента, похожие, зараз на ядра для царь-пушки и на каменные слёзки номенклатуры, что выкатились из глаз после смерти Сталина, превратившись в горошины, подсунутые сказкой Андерсена под двадцать перин, чтобы партия, лёжа на них, чувствовала себя настоящей принцессой.

Весной власть прислала Гладышевским автоматически, как всем аборигенам, сверкающее золотой звездой на фоне кровавого знамени глянцевое поздравление с Днём победы над фашистской Германией.