Как хорошо, когда супруги

В согласьи творческом живут:

Не в две руки играют фуги –

В четыре Ленина стригут!

Она поддерживала тёплые отношения с мясистым композитором, сыном знаменитого прозаика, ходившего по мукам комфорта и конформизма. Сочинитель опер и балетов, редко попадавших на театральную сцену, жил невдалеке, брал у пожилой поклонницы деньги взаймы, приходил, если у неё собирались люди, так сказать, одной масти, пил из выщербленной чашки «спотыкач», присланный научной сотруднице роднёй из Запорожья, и рассказывал, по воспоминаниям покойного отца, как Горький прятал в их берлинской квартире крупный чемодан со слитками золота.

К непременному пирогу с яблочным повидлом подавали зажжённые свечи в перешарканных шандалах прошлого века. Здесь гусарили стариканы в широких, опять проникших в моду, галстуках; кокетничал молодняк: две заискивающие перед преподавательницей второкурсницы; помалкивал воспитанный скандинав Альф, присматриваясь ко всему новому в медвежьей стране, куда его занесло в аспирантуру усовершенствовать знание языка Ломоносова и Пушкина. И, конечно, жеманились ухоженные соседки того же возраста, что и хозяйка.

Среди гостей в минулое воскресенье оказалась девятилетняя внучка доцентки. С языка егозы несло филологическим салоном, а зубы вкривь и вкось напоминали деревенский тын. Явно заигрывала, по замечанию бабушки, с Викентием. Глядя на шалунью, южанин буркнул:

– Кажется, понимаю, почему Достоевский мог…

И запнулся.

Его стали дружно подбадривать, чтобы закончил фразу. Ведь речь, слава Богу, коснулась не перекати-поля, а столь теперь (после недавнего смещения Никиты Хрущёва) любимого ими, почитаемого на Западе и, естественно, в России, автора, чьё творчество косыми лучами заходящего солнца озаряет всю человеческую культуру; и многие герои которого, конечно, не все, но многие, начиная, кажется, с Раскольникова, выходя на улицу обязательно берут фуражку…

– Нет, нет, – отбрыкивался стипендиат. – Возьмите журнал, последний номер, и прочитайте; серьёзное исследование…

Общество надуло губы.

– Ладно, – сдался провокатор, – скажу!.. Предполагают, что Фёдор Михалыч… изнасиловал… ребёнка.

Застолье поперхнулось паузой.

– Зачем об этом писать?! – всколыхнулась, дремля в чёрном бархате, усатая монада.

– А что удивительного? – возразил тёртый актёр; в плавание по новой роли он пускался, отталкиваясь от гардеробного материка. – Ведь Флобер утверждал, у него болел живот, как у беременной мадам Бовари!

Но вечер был безнадёжно испорчен.

В глубине осыпающейся плоти каждая из надушенных дам, вероятно, почувствовала себя задетой не столь выпрошенной бестактностью студента, сколь печальной констатацией того, что густые коротко подрезанные каштановые волосы отроковицы, – не промытый в уксусе шиньон, впрочем, без которого ни одна богиня женственности не вынесет во двор ведро с мусором.

Интеллектуальные посиделки у подружки Нины Александровны Гладышевскому вскоре приелись, да и гости после прений с ним о Достоевском почти два месяца избегали посещать насиженное место. О чём бы в этом тереме теорем ни философствовали, ни щеголяли эрудицией, чем бы ни увлекались: доступным, наконец, после слома цензурной блокады, скучноватым романом Кафки или «Трясогузкой на увядшем листе лотоса» – гравюрой на вернисаже из Японии, и даже демонстративно натянутым отношением к демагогии правительства – все сии культуртрегеры обитали за тридевять земель от треволнений провинциала, продравшегося в престижный университет.

Как кошка или собака инстинктивно ищет средство от недомогания, обнюхивая травушку-муравушку, кусая наобум любую сочную былинку, так и Викентий, ощущая, что ему в вузе хомут на душу лёг, не ведая почему, заразился болезненным влечением к затюканной метафизике. Разницу между метафизикой и религией он как человек, воспитанный в лучших традициях нового общества, живущего по принципу «Голодранцы, в кучу гоп!», разумеется тогда не понимал.

Народец в доме доцентки часто и даже умно рассуждал о Христе, цитировал Библию, сентенции Будды, афоризмы других религиозных и политических светочей, мог назубок перечислить вокально-православный репертуар певческой капеллы Юрлова и, похоже, знал толк в обратной перспективе, декорируя свои жилища раздобытыми ветхими иконами (не хуже библейских старцев, не утративших интереса к подглядыванию тайком за купающейся красавицей Сусанной).

Благоверная малорослого скульптора, с жаром лепившего фигурки безголовых тёток с наваристыми титьками и крупным крупом, увидя образ «Не рыдай, Мене Мати», ничего не разобрав в нём кроме представительницы прекрасного пола, которая нежно обнимала обнажённый торс хорошо сложенного мужчины, всплеснула языком:

– Ка-а-акая сексуальность!

Никто из этой компании не ходил в церковь, не ломал мозги над тем, чтобы избавиться от власти греха, страсти и дьявола, да и сам Гладышевский на свой страх и риск лишь недавно проторил стежку в храм по сугубо, полагал, социологическим или эстетическим мотивам.

Бывая у обедни, студент воспринимал своё состояние сквозь притчу о потерянной драхме, повествующей о женщине, что ищет утраченную монету, подметая комнату с зажжённой свечой, а найдя, ликует с подругами, как ангел, который радуется обретённой душе обронившего её человека.

Ему подобной радостью в альма матер поделиться было не с кем.

И порой он с острой тоской сожалел, что так и не удалось встретиться с женщиной, которая могла бы, очевидно, утешить его душу, в сердечной простоте беседуя о Боге, о чём догадался лишь после того, как её лира в дырявом платке уже гуляла на загробном лугу. Когда, согласно завещанию, Анну Андреевну тихо отпели в Никольском соборе, на панихиде жались кое-какие светила текущей отечественной словесности, исподтишка снимаемые на киноплёнку историографами охранки. То были те самые коллеги, кои не препятствовали её изгнанию из Союза писателей и лишению хлебной карточки. Она не сдалась, позвала смерть к позорному столбу.

Теперь её мало-по-малу начинали официально признавать, и факультет, воспользовавшись «оттепелью», решил снарядить к ней именно его, дабы взять интервью для шестиметровой стенгазеты по поводу праздника 8 марта.

Но как вести себя со скандальной личностью, возведённой директивами партийного лидера в ранг «Блудницы»?

Что может быть темой их беседы?

«Реквием», рождённый в длинных очередях, когда мать пыталась передать в острог арестованному сыну скромную еду и тёплое бельё? Или её муж, прапорщик, кавалер крестов св. Георгия, расстрелянный чекистами, поэт, чьи сборники, изданные до революции, рвут с рук по любой цене в подворотнях букинистических лавок?

Гладышевский казался себе мальчиком из её стихотворения, который сказал, боясь, совсем взволнованно и тихо, где здесь живёт карась и с ним большая карасиха.

От предстоящей встречи едва не кружилась голова, точно от яблочного дурмана… летней ночью на окраине, где таскал из кузова под брезентом застрявшего в переулке грузовика свежие тяжёлые плоды для девушки, которую проводил с танцев в приморском парке домой, а потом… брёл пустынными улицами и наткнулся на мастерскую жестянщиков: два артельщика, в спешке клепали цинковое корыто для вертикально стоящего гроба, перегородившего цех, будто поле перед битвой с половцами червлёнными щитами русичей в «Слове о полку Игореве».

При нём Ахматовой звонили из деканата на квартиру и договорились о свидании, но в назначенное время, она, поглаживая второй подбородок веснушчатой кистью руки, затряслась в поезде, получив не весьма жданное приглашение на съезд писателей в столицу…

– Что вам нужно было в посольстве?! – поинтересовался отлично выбритый товарищ майор.

Допрашиваемый, вздрогнув, оторвался от объяснительной записки… Словно опасаясь порезать пальцы о голую стальную бритву, извлёк из внутреннего кармана утаённый тонкий стандартный конверт. Содержимое письма гласило: