Лана уже не пугалась этой обстановки, хотя, попадая в горком комсомола, путалась, теряла ощущение того, в какое угодила десятилетие. То же самое творилось с ней в набитых людьми автобусах, трамваях.

Народу в транспорте столько, что удивляешься, почему не едут на крышах, почему с тротуара не хлещет по вагонам пулемётами выскочившая из степи банда махновцев на жеребцах и тачанках.

Из-под сизых щетин, жамканных шляп, серых платков, как из-под рыхлого тёмного снега, пробивалась кверху, тянулась нежным ландышем её рука в узорчатой манжете.

Вокруг галдели, гикали, смеялись, давили, словно на демонстрации, где некуда деться от красных бантов, красных флагов, красных гвоздик, красных от холода физиономий… Из этой гигантской пурпурной лужи с плавающей в ней лузгой лозунгов пили призраки, дистиллированные тени; раньше они бродили по Европе, а теперь, страдая мозговой грыжей, осели в каждом захолустье.

– Вот помрут старики – всё изменится! – убеждали обыватели.

Но в парниках партийной бюрократии подрастала свежая рассада, боевая смена, малосольная хрустящая номенклатура, считающая своей привилегией в том числе и распределение невест и жён в государственном порядке.

В штабе комсомола Лана застряла на перекрёстке коридоров и с чисто научной любознательностью стала наблюдать, как из кабинета в кабинет снуют по надраенному паркету знающие себе цену функционеры, которые принялись жечь книги Сталина, забыв, что Иосиф Виссарионович немало чего скатал у Владимира Ильича, чучело посмертной маски которого распределитель мест для похорон на Красной площади держал в своём логове.

На втором этаже бронзовел крупный профиль «мещанина во дворянстве», известного тем, что питался в Кремле исключительно картошкой в мундирах, отправляя полученные от сознательных рабочих высококачественные гостинцы малышам в детсад.

Вождь также почитывал Гегеля в передышках между тем, как поставить свою фамилию под декретом об изъятии для нужд армии самокатов и велосипедов у населения, кому отдать в Самарской губернии дровяной склад, кто должен заведовать салотопкой на скотобойне. Сочинил документ «об организации учёта тары», где перечислил все тары, которые знал. Не забыл:

– бочки: а) капустные, б) рыбные, в) мясные, г) из-под животного масла и сала, д) из-под спирта;

– кули: овощные, соляные, овсяные;

– корзины: глубокие, из прутьев, решета ягодные (тут он вспомнил, что любит побаловаться ружьишком на охоте и добавил) и для дичи.

Концовку прилепил обычную: не выполнишь – под суд! Или под расстрел. Какая разница?

Мурыжили Лану в коридоре два часа. Полнокровный организм власти заседал в конференц-зале, решая все текущие вопросы коллективно, вроде скопища личинок мух, которые, развиваясь в навозе или падали, переваривают пищу с гаку. Выделяют в еду соки, разжижают, а затем заглатывают продукты разложения, плавая в жидком субстрате… Наконец, дверь распахнулась, и Лана облегчённо перевела дух, предполагая, что наступила её очередь. Но то был перерыв. Разминая затёкшие члены, потёк на глиняных ногах в курилку и туалеты «рассол социализма».

Первый секретарь горкома Оникий, вероятно, рассчитывал, что вызванная козявка пожалует к нему с верёвкой на шее. Вместо этого корчила из себя утиное пёрышко: затесалась промеж лебяжьего пуха, бока накололо…

– Вы знаете, зачем вас пригласили? – нахмурил жидкие брови комсомольский стратег.

– Догадываюсь со слов папы…

– Мы хотели выяснить у вашего отца, почему вы связались с тунеядцем… Ваш поклонник сидел в тюрьме и сумасшедшем доме… Как вы, десятиклассница вечерней школы… у вас всё впереди… можете общаться с таким типом? Более того: любить! За что?

– За красивые галстуки.

Физиономия Оникия превратилась в высохший иероглиф раздавленной на шоссе лягушки.

– Ваш отец член партии? А вы почему не в комсомоле?

– В комсомол вступают добровольно.

– Ваш приятель – мелкий циник. У него ущербная психика! Эта дурацкая шинель, которую он таскал несколько лет… Я с ним беседовал. У него всё закручено… Философия, религия! Всё сложно… А надо жить просто!

– Простота хуже воровства.

– Неужели вы не заметили за ним странности?.. Никто в городе не ходит в шортах, а он – плейбой! В белых штанишках с чёрным зайцем… Если бы не душевная болезнь, не вылезать ему из-за решётки!

– Девушка, мы хотим вам помочь, – подключилась к разговору заведующая отделом школьной работы. Толстые, высокие каблуки её модных туфель гармонировали с увесистой нижней челюстью напудренного лица. Во взгляде, по слову Серна, была готовность вновь лишиться девственности, ибо Герлыгина жила одна. Муж, старше её намного, помер, как Аристотель, в 63 года.

Рядом с комсомольскими запевалами восседал идеолог горкома партии Пекарников, похожий на маститого политического обозревателя, что заспиртован анатомическим уродцем в стеклянной банке кунсткамеры телевизора.

В молодости Пекарников мечтал стать беллетристом и даже испёк два художественных произведения; до сих пор хранит их в личном архиве так, как одинокая женщина порой бережёт до последних дней ночнушку, в которой впервые отдалась любимому. Первый рассказ, почти в чеховском тоне, повествовал о жизни мелкого служащего, замученного «конкуренцией обстоятельств», во втором опусе – этот же персонаж спешил на свидание с сердцеедкой, наблюдая на дереве спаривание воробьёв…

В марте пятьдесят третьего года, взяв в руки газету «Правда», Пекарников получил плачевное известие, что отец отечества, усатый нянь, отъиде от сего света. Не взирая на крах культа Сталина, ещё пуще, втихомолку, перечитывал шедевр Иосифа Виссарионовича «Вопросы Ленинизма», постоянно застревая на одном диалектически трудном фрагменте: не мог взять в толк, почему ядрёная вдова в ответ на призыв партии и лично товарища Сталина отречься от единоличного хозяйства и вступить в колхоз задрала перед собранием односельчан подол:

– Нате! Получайте колхоз!

Пекарников любил общаться с молодёжью.

– Мы к вам со всей душой, – внушал партократ выпускнице вечерней школы, охваченной, гм, «моментом буржуазной ограниченности».

– Ваш ухажёр втянет вас в религию! – взвизгивал Оникий.

– А что в религии плохого?

– Ну как вы не понимаете? Бога нет. Вы хоть бы отца своего послушали! Ведь он спалил Евангелие, которое вам подарил ваш сумасброд.

– Кто возлюбит отца больше Христа…

– Вот, вот! Его влияние! Он вовлекает вас в болото. Почему вы нигде не работаете?

– Не успела устроиться.

– Н-н-нет! Ваш кавалер – тунеядец. Сам не трудится и других сталкивает с правильного пути. Вы ходите в церковь?

– Многие из молодёжи ходят…

– Да не рассказывайте нам байку про двух старух, выгоняющих муху с огорода! Наша молодёжь не умеет отличить кукиш от креста!

– А вы отличаете кукиш от партбилета?

– Как вам не стыдно?! Партия заботится о вас, а вы…

– Мы знаем, что вы посещаете с ним церковь. Мы всё про вас знаем! Вы обратили внимание на то, что у вашего приятеля даже почерк полупечатный, с наклоном влево, свидетельствует о психической болезни?

– А вы что, получаете от него письма или имеете возможность читать их иным способом?

– Вы думаете у него одна? Или он на вас женится? – вклинилась Гарлыгина.

– Нет, он вам сделает предложение!

– Вы не того человека любите. Мы не допустим вашего брака!

– Вы советуете мне поступить в монастырь?.. Выдвинутые вами обвинения против моего друга смешны, – старалась Лана не сбиться, и говорить так, как учил её бывший студент. – Руководствуясь мотивами гуманного характера, вы, надеюсь, отыщете перспективу сохранить жизнь ему и мне… Прошу не вмешиваться в мою личную жизнь, не трогайте отца, сестру, директора школы, подруг… В противном случае я подам на вас в суд!

Поднялась и ушла.

– Аника – воин! – с презрением усмехнулась, поведав о знакомстве с комсомольским вожаком своему «вздыхателю», который, дожидаясь её, прогуливался около горкома у моря по бетону благоустроенного бульвара, точно капитан Ахав по деревянной палубе почтенного судна, бороздящего океан в поисках ненавистного белого кита.