– Посиди. – Мишка на мгновенье сжал его плечо, потом отошёл к окну.

– Всё нормально. – Лёшка вздохнул. – Где эта фотография, я не знаю, знаю только, что Женя – его жена.

– Тогда она может быть только в одном месте, – Мишка обернулся, – на кладбище.

– Что? – Лёшка ничего не понимал, ведь никогда не видел могил.

– Фотография на памятнике. Главное, чтобы люди из центра нас не опередили. Ну что, звонить в контору? Предупреждаю: если согласишься, тебе придётся пройти полное обследование. Моей веры в тебя недостаточно, да и доказательства против центра…

– Звони! – Лёшка резко встал. – Я всё решил, когда шёл к тебе.

За закрытой дверью шёл разговор. О нём, о Лёшке. Не секретный, обычный деловой. Все говорившие отлично знали, что он их слышит, и говорили и для него тоже. Просто так было удобнее, что парень в нём не участвует, потому что разговаривали специалисты, обсуждая результаты его обследования. Если он будет в комнате, им придётся прерываться, объяснять ему непонятные моменты, и разговор станет слишком сложным и долгим, а если Лёшка сидит в соседней комнате, то и тайн нет, и отвлекаться на него не нужно.

Он откинулся головой на высокую жестковатую спинку старого дивана, прикрыл глаза. Он живёт здесь, в конторе уже вторую неделю, ни на минуту не оставаясь один, снова в четырёх стенах, но, как это ни удивительно, впервые чувствует себя по-настоящему свободным. С его мнением считаются, ему всё объясняют, и скажи он хоть один раз «нет», обследований бы не было. И это требует от него ответственности, обдуманного выбора, уважения к тем, кто уважает его. Лёшка ни разу не сказал «нет». Именно потому, что мог.

В тот день Мишка при нём позвонил по древнему телефону с кнопками (невероятное в конце двадцать первого века дело) и с крохотным экранчиком, на котором высвечивались одни лишь цифры. Говорил он недолго, только сказал, что дело срочное, сложное, может повлиять на ситуацию если не в мире, то в стране. Нужно выслушать и спрятать человека. Да, этот человек у него, он, Михаил, будет сопровождающим. Хорошо, они подождут.

– Ну вот и всё. – Мишка отключил телефон. – Часа через два будут. Пойду вещи собирать.

– Зачем? – Лёшка не понял, снова пришёл страх, что его будут контролировать, руководить им.

– Боюсь оставить тебя одного. – Мишка сказал это очень серьёзно и ласково. – Тебе защита нужна. И от себя самого – тоже, может, даже больше, чем от других.

Лёшка, не очень понимая, всё-таки кивнул, соглашаясь скорее с тоном, чем со словами. И заметил на шкафу фотографию: несколько смеющихся подростков на фоне летнего, заросшего старыми деревьями двора. Этот двор, ещё больше заросший, Лёшка видел утром, когда шёл сюда. Мишка проследил его взгляд, взял фотографию в руки.

– Моя компания. Как говорится, ребята с нашего двора. Фотке уже больше двадцати лет. Вот это Жаклин, а это я.

На фотографии смеялась худая девчонка-подросток, обнимающая за плечи мальчишку на несколько лет моложе себя. Мишка ласково улыбнулся, и Лёшка, не знавший тонкостей человеческого общения, с любопытством спросил:

– Ты её любишь?

– Да. – Мишка ответил очень серьёзным и ласковым голосом. – Она – мой лучший друг.

– Друг? – Лёшка не понимал.

– Друг. – Мишка поставил фотографию на место, взглянул на парня. – Любовь бывает разная. И дружба – тоже любовь, очень сильная, за неё тоже отдают жизнь. А то, чему учили тебя эти продажные шлюхи, – противоположно любви.

– Они не продажные, это я… – вырвалось у Лёшки.

– Не-е-ет. – Мишка говорил с ласковой грустью и в то же время зло, презрительно. – Жизнь очень сложна, и проститутки подчас честнее и… целомудреннее «образцов морали». А это – продажные шлюхи! Они продаются не для того, чтобы выжить, не для того, чтобы кому-то помочь, а за толстый слой чёрной икры на бутерброде, за новую побрякушку, за модные шмотки. И покупают других. Продают и покупают себя и весь мир. Именно они – шлюхи! А ты – ты ничего не знал и не понимал. Они продавали тебя, но ты – ты не продавался. Но теперь, зная, что к чему, ты должен будешь сам делать выбор. То, чему учили тебя, что они привыкли называть «любовью», – не любовь. Сношаются даже амёбы, но разве это любовь? Когда такие, как Кэт, будут тебе говорить, что любовь – это инстинкты, голое желание, и всё сводится к одному, что дружбы нет – это ложь, осознанная ложь, попытка принизить человека, втоптать его в грязь, забрать у него последнее, чтобы нажраться самим. И когда ханжи и проповедники станут кричать, что физическая любовь – грех, – это тоже осознанная ложь, тоже стремление сломать человека. Любовь разная, и ты научишься видеть её… А Жаклин сейчас плохо… Она… Вряд ли она была бы рада тому, что произошло, даже будь ты взрослым, но так… Она наверняка места себе не находит… Тихо!

Из коридора донёсся щелчок дверного замка, послышался шум и весёлый мужской голос:

– Мишка, ты где? Принимай сумки! О, у нас гости!

Мишка поспешил в прихожую.

– Потише! Закройте дверь! Ма, привет. Опять сумки тащила?! Да, у нас гость, но мы скоро уезжаем. Я – с ним, очень надолго.

– Мы думали, ты с дачей поможешь, – раздался мягкий женский голос.

– Не могу, простите. Нужно помочь человеку, это очень важно. Очень хорошему человеку. Не удивляйтесь, он не совсем обычно себя ведёт, жизнь у него тяжёлая была. Лёш, познакомься, это мои родители.

В зал зашли пожилые мужчина и женщина. Мужчина был высок, худощав и черноволос, как Мишка, а женщина – кругленькая, маленькая, в старом джинсовом костюмчике, какие бывшие Лёшкины пассии даже на половые тряпки не пустили бы, с добрым улыбчивым лицом почти без косметики – тоже недопустимая глупость и нищета по мнению приятельниц Кэт. Она подкатилась к Лёшке, протянула небольшую мягкую ладонь с каёмочками свежей земли под короткими ногтями и обратилась как к малышу:

– Здравствуй. Зови меня тётя Аня.

– Виктор. – Мужчина тоже протянул руку – сильную, в мелких ссадинках от недавней работы; такие же были у отца, когда он учил Лёшку рубить дрова для костра. – Не люблю по отчеству, а «дядя» – тем более. Вы сейчас уезжаете?

– Нет, за нами через полтора часа мобиль приедет. – Мишка выглянул из кухни, куда оттаскивал здоровенные баулы с торчавшими из них перьями лука, жёлтыми зонтиками укропа и белыми, остро пахшими корнями хрена.

– Тогда есть время на этого красавца. – Виктор выкатил из тряпичной сумки огромный арбуз. – Миш, работай, а мы умоемся. Так, у тебя опять кофе убежал?

– Откуда узнал, плитка же чистая?! – обиженно взвыл Мишка.

– Потому и узнал, что слишком чистая. Лёш, за стол! Мы сейчас подойдём.

Через несколько минут на кухонном столе красовался огромный зелёно-полосатый шар с поблёскивающими на боках прозрачными каплями воды. Мишка ловко срезал макушку со смешным хвостиком-завитком и стал нарезать толстые красные ломти, передавая их родителям и Лёшке. По кухне, смешиваясь с пряным запахом торчащей из сумок зелени, поплыл свежий аромат арбуза. Лёшка до этого ел его раза два – маленькие ломтики, аккуратно выложенные на красивую тарелку, жалкие и безвкусные. И ещё пробовал жвачку «со вкусом арбуза» – её любили многие его пассии. Но по-настоящему увидел эту ягоду впервые. Тётя Аня ела арбуз с белой булкой, и он тоже попробовал, но ему не понравилось. Гораздо лучше вгрызаться в сочную сладкую мякоть, чувствуя, как на языке лопаются сахарные крупинки, в горло проскакивают скользкие семечки, а сок течёт по подбородку, щекам, рукам, брызжет даже на лоб. Лёшке казалось, что его умывает прохладной ароматной водой чья-то ласковая рука, смывая всё плохое, всю грязь последних месяцев, возвращая в детство – не его, лабораторное, а настоящее светлое детство, какое и должно быть у каждого человека.

Мишка с усмешкой взглянул на него:

–Хватит, а то до конторы не доедешь, в кустики попросишься. Иди умываться, я пока сумку соберу.

Когда Лёшка выходил из ванной, до него донёсся обрывок разговора: