– Садись сюда. – Мишка резким, отрывистым движением указал на стул в углу. – И мне не помешаешь, и снаружи тебя никто не увидит. Суп будешь? Гречневый, с шампиньонами.

– Я всё ем. – Лёшка пожал плечами.

– Оно и понятно, капризничать тебе никто не давал, – усмехнулся хозяин. – Пока греется, буду говорить. Я тебя не перебивал, так что и ты пока молчи, потом спрашивать да возражать будешь. Отец твой преступление совершил. Сиди! Не в том преступление, что тебя оттуда вытащить смог, а в том, что с этими экспериментами связался. Судить его не могу. Был бы он жив, ему бы официально обвинение предъявили. Только суды разные есть. Он неправ, но… Параллельщики – они другие. Не все выдерживали. Ты же сам знаешь, что такое одиночество. Это не только твоя беда, так у всех параллельщиков. Тебе это с генами передалось, ты же клон. Плюс ещё эта запись информации в мозг. Отец твой хотел от этого одиночества спастись, а когда семью потерял… Не могу его судить. Да и расплатился он за всё, и тебя смог человеком воспитать. Больше его за Лену виню – знал, во что девчонку впутывает. Ладно. Держи суп, а я тут приберу пока. Сейчас вот что решать надо. Первое: куда тебя прятать и как. Кэт эта тебя под землёй найдёт, а если с хозяевами центра стакнётся… Значит, прятать тебя нужно далеко. Но и запирать в четырёх стенах нельзя – ты за эти годы на несколько жизней вперёд в тюрьме насиделся, вернее, в пыточной. Да и учиться тебе нужно, ты парень умный. Второе: нужно узнать, жива ли Лена.

Лёшка впервые за свою жизнь покраснел от стыда. Он на самом деле не думал, что стало с девушкой, хватило того, что узнал о смерти отца.

– Не сообразил, да? – Мишка, вымыв плиту, сел к столу. – Не переживай, бывает. Запомни на будущее, а себя сейчас не кори. Третье: надо остановить все эти эксперименты, продажу людей. Что смотришь? Ну да, людей; они же не куклы, они чувствуют, думают, страдают. Не привык, чтобы их сразу людьми считали? Привыкай! Мир – не центр и не притон Кэт, мир намного больше, и хороших, умных людей в нём больше, чем плохих. Плохие, к сожалению, заметнее, и власти у них часто больше – это да. Но и мы не лыком шиты. Держи добавку. Оголодал совсем?

– Нет, но такой вкусноты не ел никогда. – Лёшка на самом деле поражался вкусу вроде бы простого супа.

– Так он же домашний, мать готовила. Ладно, пошли дальше. Значит, у нас три задачи: спрятать тебя, узнать о Лене и закрыть центр, вытащив из него всех детей и твоих клонов, так? – Мишка поставил перед гостем стакан с чаем. – А ты совсем пацан.

– Нет, мне уже двадцать пять психологически.

– Ты как считаешь? Год за десять? Нет, тут другая математика. Судя по тому, что ты рассказал, у тебя вообще нельзя определить психологический возраст. Кое в чём ты любому фору дашь, да беда в том, что знать это нормальным людям незачем. А в обычных человеческих делах, отношениях ты ребёнок совсем. Где тебе было опыта набраться? Поел? Пошли в зал, думать будем. Хотя нет, думать я буду, а ты спать ложись. Не бойся, не сдам я тебя, и что бы ни придумал – всё сначала тебе скажу, ты решать будешь.

Мишка проводил его в другую комнату, небольшую, с узким окном в толстенной стене и каким-то разлапистым цветком на подоконнике.

– Вот. Одежду другую дать? В твоей спать неудобно, да и приметная она слишком.

Лёшка растерянно кивнул и вскоре получил на руки старый спортивный костюм.

– Если умыться надо, вот там ванная и туалет, – указал в коридор Мишка. – Я пока постель разберу.

Когда Лёшка, вымывшись и переодевшись в тесноватый для него костюм, вернулся в комнату, кровать была уже перестелена. Мишка, взглянув на него, улыбнулся:

– Хорош, на самом деле хорош. И стойкий: гнёшься, но не ломаешься. Когда разогнёшься, им мало не покажется. О чём думал, когда ко мне ехал?

Вопрос был задан слегка шутливым тоном, но с искренним интересом и участием, и Лёшка рассказал, ничего не скрывая и не стесняясь. Он вообще плохо понимал, чего нужно стесняться, а чего – нет. Мишка довольно кивнул:

– Ты молодец! Сам додумался до того, чему других и за сто лет не выучить. Ложись и спи. Не помешаю, если я здесь работать буду? Не хочу, чтобы ты думал, что я куда-то ушёл.

Лёшка пожал плечами: спать хотелось жутко, и было всё равно, сидит кто-то в комнате или нет. С Мишкой даже спокойнее.

– Просыпайся, третий час уже, ночью не уснёшь. – Лёшку осторожно потрясли за плечо. Он открыл глаза и непонимающе огляделся, потом вспомнил всё произошедшее и облегчённо вздохнул: он пока в безопасности. Мишка сидел на краешке кровати и улыбался ему:

– Проснулся? Пойдём обедать. Ты у меня весь суп слопал, так что на обед картошка с колбасой.

По квартире на самом деле плыли запахи жареных картошки, лука и колбасы.

Лёшка медленно встал, разминая ноющие мышцы; ему казалось, что за ночь он находился больше, чем за весь прошлый год, к тому же не по ровной беговой дорожке, а по холмистому городу, что ещё больше вымотало непривычное, хотя вроде бы и постоянно тренировавшееся в спортзале тело. Так же ныло и где-то внутри, но не от физической усталости, а от пришедшего во сне понимания: он не знает, как себя вести, как говорить и как понимать людей. Как привычное только к спортзалу тело не знает, что такое ходьба по улицам, так и разум, вроде бы хорошо изучивший мир по фильмам, информации в сети, общению сначала с отцом, Леной и сотрудниками центра, а потом – с Кэт и завсегдатаями «Баялига», – спотыкался на каждом слове, жесте, выражении эмоций. Это вызывало ощущение отстранённости, инакости, хотелось привычно спрятаться за маской равнодушного «болванчика»-охранника. Но закрываться нельзя, как нельзя всю жизнь провести в стерильных бездушных условиях центра – научного или торгового, не имеет значения, потому что и там, и там главной была выгода, а не человеческая жизнь.

Всё это осознавалось Лёшкой не словами, мыслями, а ощущалось тёмной тяжёлой растерянностью и прорывалось в странно-неуклюжих движениях и мимике. А ведь ещё неделю назад он гордился своим тренированным телом и умением контролировать выражение лица. Всё оказалось миражом, обманом, ничего общего не имеющим с настоящей человеческой жизнью.

– Пойдём. – Мишка шутливо пихнул его в бок. Странно это. Он взрослый, а ведёт себя совсем не так, как те люди, которых привык видеть Лёшка: не серьёзно-скучный, не развязный и не инфантильный, а одновременно собранный и дружески-озорной.

– Поедим, тогда говорить будем. – Мишка поставил перед ним большую тарелку с картошкой и колбасой, придвинул миску со свежим помидорным салатом. – Ешь, домашние. Не знаем уже, куда девать, урожай в этом году небывалый.

Салат тоже оказался невероятно вкусным, наверное, потому, что до этого Лёшка никогда не ел домашних овощей, только магазинные, долгого хранения – глянцевые, без вкуса и запаха. А эти пахли солнцем, свежестью, сладко-кислым соком, да ещё и зеленью и чесноком, которого все знакомые Лёшке женщины терпеть не могли. Нет, Лена, кажется, его ела, и Жаклин любила, но они не в счёт.

– Поел? А теперь поговорим. – Мишка опёрся локтями о стол. – Спрятать тебя в этом городе нереально, значит, придётся переехать. Защитить тебя могут милиция и контора…

– Контора! – Лёшка сказал это сразу, потому что за последние дни поверил в неё как в единственную надёжную точку во всём безумном мире. И в неё верил отец.

– Спасибо за доверие. – Мишка качнул головой в шутливом поклоне. – Значит, этот вопрос отчасти решён. Второй вопрос: как быть с Леной? Ты что-нибудь о её прошлом знаешь? О родных, друзьях?

– У неё бабушка в Дебрянске. – Лёшка вспомнил улыбку девушки, когда она говорила о бабушке. – Ей Ленину зарплату перечисляли, кажется.

– Тогда можно выяснить, что бабушка о Лене знает и получает ли деньги. С третьим вопросом хуже всего. У нас, насколько знаю, центр никогда ни в чём не подозревался. Нет зацепок.

– Отец говорил, что архив в фотографии Жени. – Лёшка снова вспомнил ночь первого бегства, в груди зажгло.