– А у меня парень вдруг приехал, – присоединилась к нему Нюра, – я его так давно не видела, так не видела! Давайте сегодня без Жасмин сыграете…

– И как я буду играть один? – возмутился Костя. – Может, отменим репетицию да чай пить будем? Авось завтра отыграем как надо…

И вся троица посмотрела на Тамару в ожидании.

Та сникла, поняв, что ей пытались сказать ребята.

– Но… как тогда вас всех заставлять, если то один не хочет, то другой…

Ей ответили тройным хором:

– А у Виктора Саныча получалось!

Тамара знала меру, и давала имя далеко не каждой вещи.

К примеру, каждой вилке и ложке в доме своё прозвище придумать сложно: в квартире Суржиковых все столовые приборы были одинаковыми на вид, так что Тамара даже не пыталась выделить среди них собственную. Кружку свою – высокую, прозрачную, со змейкой, – она тоже никак не называла, оставив её просто кружкой. А вот змейку, нарисованную на ней, назвала Лисовиной. Про себя, конечно – потому что обращаться к нарисованной змейке не приходило в голову даже Тамаре.

В чём была разница? В том, что имена получали лишь предметы, единственные в своём роде. Каждый из Тамариных стульев был совершенно неповторимым, не говоря уж о её Стикере и Зонтулье, а уж Чаёвникер и вовсе был настоящим раритетом, откопанным на чердаке на даче. Как же такой – и никак не назвать?!

Стоило отметить, что у Тамары был фотоаппарат.

Совсем небольшой, старенький, хоть и цифровой, но настоящий, её собственный фотоаппарат, на который Тамара фотографировала всё, что ей нравилось. Только не людей. Потому что фотографии людей Тамаре совсем не нравились. Камера носила гордое, и даже слегка зловещее имя Люциорус.

История появления в «Стаккато» Ксюхи Денисовой связана именно с ним.

Во вторник Тамара впервые привела в «Стаккато» Агату, до сих пор не очень уверенную в том, что она куда-то хочет. Поддавшись уговорам, она согласилась, что всё равно ничем особым не занята после школы, и стала первым человеком, которого Тамара завербовала в клуб.

– Ты сюда что, ещё кого-то приведёшь?! – спросил у неё под конец дня Серёжа.

Тамара утвердительно тряхнула головой.

– Ещё четырёх человек – и «Стаккато» будет жить! Поставим что-нибудь и выступим! А уж «гуру» найдётся, не волнуйтесь!

Костя и Нюра переглянулись.

– Плакало наше спокойствие, – вздохнул «глупый» Соломин.

За весьма короткое время – всего лишь день с гаком – Тамара поняла, что между Костей Соломиным и Серёжей Селезнёвым были удивительные отношения. С первого взгляда казалось, что эти двое недолюбливают друг друга и спорят по любому поводу – однако споры эти проходили с таким обоюдным артистизмом, с такими выразительными жестами, с такими вычурными интонациями, что в них просто невозможно было поверить.

Когда спор достигал пика, Костя, как правило, принимался якобы всерьёз обижаться, закатывать глаза и всячески обзывать Серёжу, а также часто просил Нюру встать на его сторону в противостоянии. Нюра Колодкина, всегда ходящая за ними хвостиком, редко поддерживала кого-то из них, а если и выражала какую-то точку зрения – то сугубо нейтральную.

К примеру, когда Тамара только зашла в клуб, Костя и Серёжа спорили о романе «1984»: Костя утверждал, что революцию против режима Старшего Брата можно было поднять, просто никто не осмеливался. Серёжа же напоминал, что любого, кто осмеливался даже подумать о подобном, тут же ловили, так что оппозиция была попросту невозможно.

Подобные споры возникали между ними в периоды скуки и не носили решительно никакого значения. Потому что всегда кончались одним и тем же: Костя закатывал глаза, вздыхал и изрекал какие-нибудь умные слова в адрес своего оппонента или Нюры.

– А что такое «детерминированный»? – спросила Тамара под конец второго дня. Она даже не заметила, как пролетело три часа за разговорами с этой троицей.

– Это человек, который отказывается сам решать свою судьбу и сваливает всё на высшие силы, – пояснил Серёжа. – Да ведь, Нюр?

– Да, – кивнула та, – примерно так.

– Вот Нюра у нас детерминированная, – как бы невзначай проронил Костя. Нюра только улыбнулась:

– Почему?

– Не хочешь против Старшего Брата бунт поднимать.

– У меня просто хорошие братья… – неуклюже попыталась пошутить она.

Тамара понятия не имела, про какого брата идёт речь, потому что на тот момент не читала Оруэлла. Но тогда ей подумалось, что, наверное, обсуждается какая-то семейная ссора.

Во вторник, как уже было сказано, в «Стаккато» пришла Агата, а в среду после школы Тамара задумалась, где взять ещё людей. И уже тогда она почувствовала, что сильно устаёт: постоянные спуски и подъёмы по школьным лестницам и так не давали покоя её ногам, а после этого нужно было с рюкзаком на спине тащиться до остановки и ехать в «Стаккато»…

Тамара уставала, но всё равно необъяснимо чувствовала, как сильно её туда тянет. Она сама не вполне понимала, почему так сильно привязалась к едва знакомому месту. Может быть, в этом бардаке дешёвых декораций чувствовалось что-то для неё родное? Может быть, в «Стаккато» столько хороших вещей до сих пор не носили имён, и это требовалось исправить?

Доехав в среду до Сухоложской, Тамара пошла тем же маршрутом, что и раньше, пыхтя под тяжестью натёршего плечи рюкзака и мечтая его побыстрее снять. В среду учебники были, как назло, особенно тяжёлыми. Преодолевая несколько «жёлтых» дворов, она вспоминала, как отреагировали родители на её слова.

– Ты с ума сошла?! – негодовала мама. – Ездить в такую даль?! Пожалей себя хотя бы! Ну хочется тебе в театр – ну запишись в школьный…

– Туда меня не взяли, я же сказала.

– Ну и всё тогда! Зачем себя мучить?!

– Потому что мне хочется именно туда, в «Стаккато».

– Тамара, ну ничего ты там не сделаешь! Пускай без тебя разбираются, а не вешают на тебя проблемы!

Сколько ни упрашивала мама отказаться от этой затеи, Тамара была непреклонна. И к самой себе безжалостна. И какая жалость могла быть, когда «Стаккато», только-только появившийся на горизонте, уже так сильно влёк её к себе?

Путь Тамары пролегал возле старых гаражей, которые осень засыпала жёлтой листвой. В ту пасмурную среду на краю гаража сидели вряд три голубя, что-то себе курлыкая и поворачивая неуклюжие головы. При этом двое голубей по краям были самыми обычными – серыми, а в середине сидел белоснежный, без единого пятнышка. Встав невдалеке, Тамара залюбовалась, а потом, кряхтя, сняла рюкзак (плечи вздохнули от облегчения), и медленно, чтобы случайно не спугнуть троицу голубей резким движением, достала Люциорус, лежащий в чехле в боковом кармане.

Тамара всегда носила его с собой. На всякий случай.

Включив, она навела объектив на голубей и щёлкнула кнопкой, сделав снимок. Затем ещё один. А когда она готовилась щёлкнуть третий раз – неразличимая тень порхнула на крыше гаража, спугнула голубей и взлетела с его края.

Конечно же, не взлетела. Просто кое-кто, совершив прыжок, секунду или меньше был в воздухе, а затем рухнул в кучу листьев внизу и глухо взвыл.

Положив Люциорус обратно в рюкзак, Тамара поспешила на помощь (хотя в её случае слово «поспешила» звучало чуть ли не анекдотично).

В листьях обнаружилось тело в чёрной куртке, в чёрных узких брюках, белых кроссовках и с тонкими бледными ладонями. Эти ладони, выглядящие почти что неестественно – первое, что запомнила Тамара, прежде, чем посмотреть на лицо, сморщившееся от боли.

– Уффф, – раздалось из кучи листьев, и Тамара поняла, что перед ней девушка. Или очень женственный парень – таких она иногда встречала.

– Ты как?

Незнакомка посмотрела на неё сердито – сама, мол, не понимаешь, как я? Она попыталась подняться, и у неё почти получилось – но затем, зашипев, она села и, всё так же морщась, схватилась за колено. Кажется ушибла.

– Больно-то как, ух-ух-ух…

Она подняла глаза.