Между тем вокруг Лобного места собирались люди. Перешёптывались: «Кто?… За что?» Постепенно их становилось всё больше и больше. Уже не шёпот шёл по толпе, а недовольный гул.

Иов встал, покачиваясь.

– Вы видите, что творит Самозванец!

Удар дубинкой по голове заставил его замолчать. Иов сполз на землю и не шевелился. В толпе раздался крик:

– Православные! Да что же это! Безвинно убивают, а мы терпим?

Толпа смела охранников, растерзав их. Уже вся Красная площадь была заполнена недовольными. Назревал бунт. Узнав об этом, Василий Голицын послал гонца к Лжедмитрию с донесением. Тот в это время въезжал в Москву через Богородицкие ворота Земляного города. Лжедмитрий час назад получил весточку о том, что утром по его приказу убили Фёдора Годунова вместе со всей семьёй. Он надеялся, что одновременно будет убит и Иов. Бунт не входил в его планы. Самозванец знал, как быстро загораются москвичи, что в считанные минуты бунтовщики могут захватить весь город. И не был уверен, что во главе восстания окажутся его ставленники. А это значит, прощай надежды на власть!

Он приказал направить на Красную площадь гонцов. Пусть они прокричат от его имени, что не он, а Бельский приказал расправиться над патриархом, что он глубоко уважает мнение москвичей, что он приказывает отправить Иова для лечения в Старицкий Успенский монастырь. А для защиты от лихих людей выделяет надёжную охрану. Он всегда готов выслушать мнение народа, готов выполнить его чаяния.

Одновременно Лжедмитрий отправил в Старицу другого гонца с требованием удавить Иова по прибытию.

…На Красной площади гонцы Самозванца под одобрительные крики толпы зачитали его послание.

Быстро нашлись две телеги. Одну толстым слоем застелили нежнейшим сеном, покрыли чистой одной рогожкой, бережно уложили на неё Иова и закрыли другой. На другую уселись четыре дюжих монаха Чудова монастыря – церковная охрана Иова. И вместе с семью всадниками Лжедмитрия телеги быстро направились в сторону Волоколамска. Кто знает: вдруг Самозванец передумает?

…Поскрипывали колёса, постукивали копыта лошадей. Нелегка дорога, от дома до бога! Позавчера, в Волоколамске, охрана Самозванца, ссылаясь на полученные инструкции, оставила Иова и ускакала в Москву. Что ж, доберёмся без неё.

Впереди ехала телега, в которой сидела охрана Чудова монастыря. Под сеном лежали надежно припрятанные дубинки и ножи, время-то ныне какое, – лихое. Разбойники осмелели, под самые стены городов днем являются. Хотя, кто их разберет: разбойники это, ляхи или казаки! Страха не стало, порядка не стало. Не то, что во времена почившего царя Ивана Васильевича Грозного! Во второй телеге правил лошадьми седовласый монах с изможденным лицом. Иов лежал на сене, бережно укрытый поверх рогожки тулупчиком. Он бредил, из горла вырывались хрипы и стоны, а иногда несвязанные слова и фразы, частью произносимые то по-гречески, то на латинском наречии. За телегой шел молодой монашек, периодически обтирая лицо больного чистой тряпицей. В последней замыкающей телеге также сидели два монаха, охранявшие припасы, – их почти уж не осталось ноне.

А за Волоколамском дорога стала совсем плохой. Вчера телеги с трудом прошли сороковёрстный путь до Лотошино, поэтому, сегодня с самого раннего утра отправились по дороге к Степурино.

…Монах с изможденным лицом оглянулся на молодого.

– Садись в телегу, Варнава. Нам еще с десяток верст ехать.

– Ноги у меня затекли от сидения-то. Размять надо. Да и за преосвященным Иовом ухаживать так легче. «Аз раб божий», – он сейчас говорит, Богородицу зовет, в бреду сквозь жар пробиваясь.

– Подгреби, Варнава, под голову и плечи сена ему поболе. Дышать чуть легче будет. Да из фляги влей в рот немного травяного взвара. Не довезём – игумен нас со света сживет. О, Господи!

Ехали молча. Лишь легкое пофыркивание лошадей, топот копыт, да скрип колес нарушал тишину. Густой утренний туман понемногу поднимался. Уже можно было различить дорогу, уходившую вправо сквозь стену леса. Увидев ее, пожилой монах истово перекрестился и поклонился.

– Что там, отче Акинфей? – спросил молодой.

– К полю она ведет, к Бартенёвскому. Там русские рати под предводительством великого князя святого Михаила Ярославича Тверского впервые ордынцев побили. Впервые! Не было такого ранее.

Помолчав, он добавил: «Предок мой там полег. Упокой, Господи, души павших за Русь святую и дело правое!».

Монашек остановился, повернулся в сторону Бартенёвского поля, перекрестился, отвесил глубокий поклон и побежал догонять телегу.

Внезапно полоса тумана закончилась, и засверкало солнце. Кое-где цвела черемуха – её аромат легкий ветерок разносил вдоль дороги. Под деревьями раскрыли бутоны первоцветы.

Блик солнца падал на щеку укрытого полушубком Иова.

Он метался в бреду, тяжело дыша. И чудилась ему Богородица. Склонилась она над ним, но крепко сжаты ее губы и печальны глаза. «Дева пречистая! На тебя уповаю и в сына твоего верую!» – шептали в бреду уста, а голова моталась в такт дорожным колдобинам. Но нет, не богоматерь склонилась над ним, а старица Пелагея, маманька его. Провела, почти касаясь рукой, по волосам, и растаял образ её в немеркнущем сиянии. Убили маманьку, злыдни, смертью её сильней уязвить меня пожелали. Господи! И в этом моя вина! Господи! Я, слабый и грешный Иов, к стопам твоим припадаю! Прояви милость свою, прости согрешенья мои! Гордыня – грех мой!.. Да, гордыня!.. Из праха возвысил меня великий царь Иван Васильевич Грозный. А деяниями Годуновых избрали патриархом. Первым русским патриархом! И стал я равен царям – нет, выше! Ибо власть духовная выше власти земной!.. Гордыня! Опять гордыня!.. Господи, к тебе привел ох! Научи имя творить и душу, яко ты еси бог мой!.. Не для себя старался в трудах денных и нощных, ради блага земли многострадальной русской!.. И обличал я в проповедях самозванца, Дмитрием прозвавшегося, и писал грамоты королю ляхскому: «Не верь самозванцу, прояви мудрость и человеколюбие христианское». Но не слышит латинянин православного, не желает услышать! Но не ляхским я опечален. Как явился Лжедмитрий на землю русскую, кинулись ему стопы целовать не просто людишки подлые, а бояре знатные. Сначала один, другой, потом скопом. О, как стократ был прав Иван Васильевич Грозный, вырывая гниль с кореньями! А ведь и я в христианском великодушии просил его за некоторых. Но оказалось, что этим боярам их званство выше чести земли русской. Слеп был, каюсь я в этом, господи! А ведь промысел божий в мыслях и деяниях каждого. И в моих тоже. Господи! Осознав всю гибельность самозванства, укрепив себя молитвою трехдневной, осенив крестом животворящим, решил я отказать Лжедмитрию в милости божьей. А знал: он убивать меня будет. Но я открыто на это пошёл. Ведь если я, пастырь духовный, сам с себя не начну, чего же требовать могу от паствы православной? И обратил взор свой я долу, и увидел грязь на стопах своих. И поднял я очи вверх, и посмотрел я на парящий в вышине лик Христа, а ниже на лики святых, из любви к Христу и к вере святой на смерть пошедших. И спросил я себя: «Что есть человек: частица праха во прах идущая или частица помысла божьего к нему обращенная?». Так что есть человек?

…Телеги, проскрипев мимо изб, остановились на косогоре. И открылась путешественникам панорама Старицы.

На другом крутом берегу, замыкая горизонт, высились стены трёх кремлей с церквами, а между ними глубокие рвы с перекидными подъёмными мостками.

Внизу под кремлями раскинулись дома, торговые ряды, причалы.

Ещё ниже серебристо-голубой лентой сверкала Волга, неширокая, но до боли любимая.

На этом берегу внизу высились стены с башенками и въездными воротами. Внутри стен вверх взметнулись кресты соборов Успенского мужского монастыря, а влево – Воскресенского женского. Лепота!

…Настоятель монастыря не стал исполнять указания Самозванца. А потом не стало и Лжедмитрия. Иов прожил ещё два года. Он долго болел, почти ослеп (сказались последствия удара дубинкой по голове).