И ни разу не задавали вопрос — почему я так забочусь об этом сначала мальчике, а потом парне. Просто понимающе улыбались.

Вот такая история сынок. Что будет с Лешком — я не знаю. Скорее всего он уже мертв. Но у него остались жена и ребенок. Девочка. Я о них позаботился — они в безопасности и не будут голодать. Так ты умер во второй раз.

Нет. Это не Лешек. Тот был отважен, горяч, храбр. А этот. Не отважен, но осторожен, холоден, молчалив. Тот бы сейчас вскочил, а этот молчит. Думает. Решает. А потом примет РЕШЕНИЕ. На мать похож…Та была из той породы девочек, которые идут не в рай, а туда, куда захотят.

— Святая церковь учит, что каждый человек облает свободой воли выбирать.

— Да, мой мальчик.

— Я не мальчик! Я…

— А еще она говорит, что гордыня страшный грех. Продолжай, мальчик.

— Ты выбрал. Я тоже выбираю. Я остаюсь тут.

— Будь я твоим отцом, я бы тебе запретил, но ты бы все равно не послушался. Что такое свобода воли я прекрасно понимаю. Пошли, я отведу тебя к Савусу. Он тут сейчас командует обороной. Скоро, моими стараниями, тут будет горячо и лишний задохлик, умеющий нажимать на спуск арбалета ему не помашет.

Радость? — Однозначно нет. Облегчение от услышанного? — Однозначно! А еще настороженность.

А вот это правильно, сынок. Не стоит так быстро доверять сказанному, пусть даже и родным отцом.

«Иереимя и дьявол» окончание.

Узкий длинный кирпичный коридор, в котором идут двое — шаркающий и подволакивающий правую ногу старик и молодой парень.

Молодой не доверят старику, не знает всех переходов, а потому пропускает старика вперед. Так безопаснее, и так он привык. В незнакомом месте, с опасными людьми, с чужими людьми, да и со своими — лучше не показывать спину.

Старика это не обижает, но на одном из узких поворотов, там, где темно и не сразу отличишь тело от тени, проводник Иеремии вдруг сбавляет шаг, и, не оборачиваясь, делает шаг назад, словно увидел что-то неожиданное и очень опасное. Его протянутая вперед левая рука указывает в темноту, словно предостерегая молодого от того, что может ринуться на них из тьмы, направляя туда его взгляд.

Любопытство не порок, но платят за него и грешники, и святые. Парень не может рассмотреть, что же остановила его поводыря, куда и на что он призывает его взглянуть, когда локоть дознавателя Ордена без замаха коротко врезается парню в солнечное сплетение.

Следующее что он успевает почувствовать лежа на боку и судорожно пытаясь вздохнуть, как сквозь его зубы протискивается горло металлической фляжки и какая то дурманящая горьковатая жидкость начинает заполнять его рот, пищевод, проскакивая в желудок.

Он приходит себя лежа уже не на каменном полу коридора, а на чем-то мягком и на воздухе. Глаза его были закрыты, но открыть их сил у него не было. Свет, пробивающийся сквозь веки, говорил, что сейчас уже день. А тихий плеск воды подсказал, что он сейчас рядом с рекой или уже в лодке.

А еще было слышно, как где то разговаривают двое. Голоса раздавались совсем рядом, и в то же время откуда то из неизмеримого далека. Один из голосов был ему не знаком, а вот второй принадлежал отцу Домицию.

— Как его здоровее?

— Идет на поправку. Но левая рука еще не слушается.

— Мы будем молиться о его здоровье.

— Как и мы. Его Преподобию передать, что-либо от вас лично?

— Передай, что его секретаря следует сурово наказать, за то, что сует нос туда, куда совать не следовало бы. А еще передай, что исповедоваться можно не только бумаге, но и духовнику.

— Разве у его Преподобия есть духовник?

— Думаю, его Преподобию это лучше знать.

— Передам. Это все?

— Нет. Когда мальчик очнется — скажи ему, что свобода воли есть у всех. Но не у всех есть силы воплощать свою волю, будь она хоть трижды свободной. Он поймет. А еще предай — Fais se que dois adviegne que peut (делай что должен, и будь что будет — латынь). Повтори.

— Я знаю, что это означает. Он то — поймет?

— Да. Этот поймет.

— Брат Домиций, а вы его не сильно сурово?

— Ерунда. Вывих колена пройдет за полгода. Зато эти полгода он никуда не убежит. Хромать будет — бегать не сможет, как и я. Только у меня левая, а у него правая. Два сапога — пара.

Они еще говорят, но Иеремия уже не мог их слышать. Зелье, которое в очередной раз вливают ему в глотку снова отрезает его от внешнего мира, отправляя в тьму, где нет ни зрения, ни слуха, а только память и разум.

Он мог только думать, вспоминать и плакать.

И лишь старик, только что хихикавший по поводу их сходства в хромоте, наверное, заметил, как слеза прочертила свой короткий путь по щеке Иеремии.

Ад не принял его, а главный дьявол этой преисподней не пожелал принять жертву и изгонял его обратно — в рай, к жизни, к любящему его дяде, под надежные и крепкие стены Обители Веры, а сам оставался, что бы через неделю или месяц умереть в своем аду.

Ад ответил на все его вопросы, но на прощение, как отравленный поцелуй, как занозу в сердце оставил последнюю загадку — личную и сокровенную. Ту, что не спросишь ни у кого, и ответ на нее никогда не получишь.

Отрава, которую тогда в подземелье силой влили ему в глотку сделала свое дело — парализовала руки и ноги, и превратила лицо в бесчувственную деревянную маску. Но превращение в статую не было моментальным, и кое-что он успел, находясь на грани сознания, почувствовать, запомнить. Или выдумать? Или убедить самого себя в реальности наркотического бреда? Этого он не знал и сейчас отчаянно хотел вспомнить — показалось ли это ему, или действительно, тогда в подземелье, чья-то колючая рука гладила его по изуродованной щеке тихо приговаривая «Прости меня, сынок. Прости!».

«Его преподобие Маркус не был создан для войны. И все долгие годы, с самого момента, как принял на себя тяжкое бремя власти, все помыслы его были устремлены к миру и только к миру!

Можем ли мы упрекать Его преподобие в чрезмерном милосердии и доброте, в мягкости? Да, можем! Но только если будем считать, что доброта или милосердие могут быть чрезмерными.

Все мы делаем ошибки, потому что мы все человеки. Люди мы! Дети Божьи!! А людям свойственно ошибаться.

Но пусть над каждым из нас, когда придет его очередь уйти к Господу нашему, скажут что, главными его ошибками были чрезмерная доброта, излишняя мягкость и всепрощение, упорное нежелание войны и фанатичное стремление к миру до последней возможности. Пусть такое скажут и надо мной — и я буду знать, что прожил добрую жизнь. Такой она была и у его преподобия Маркуса. Прозванного еще при жизни, Добрым.»

Из записей иерарха эксплорации Сервуса. Раздел- «Общее», подраздел «На всякий случай».

«…Со скорбью в сердце услышал я скорбную весть о гибели наших посланцев мира.

Мы протянули руку с голубем мира, а взамен нам в руки вложили змею.

Пролита кровь посланцев. И кровь эта требует отмщения. И хотя Господь наш — сказал кровь за кровь, но Сын его заповедовал прощать врагам нашим. Мы не хотим войны, не хотим запускать кровавое колесо смерти, а потому….» — человек у ворот читает громко. Так, что бы было слышно всем. И директорату Технограда стоящему рядом, который лично (небывалый случай — лично!) прибыл забрать свою родню, и тем, кто был на стене и отказался впускать его — его, брата Иеронима, личного Метатрона Маркуса-Доброго в Цитадель.

Зря! Зря все таки Маркус-Добрый у пошел кое кого на поводу, назначив этого психа брата Домиция Иерархом 7-й Цитадели. Пусть и временным. Хотя и с поцелуем подола. Но ничего, ничего. Это только раб мстит сразу, а трус никогда. Заложников отпустят, технари уберутся в свой Богом проклятый город, а он сделает все, что бы добрый брат Домиций не задерживаясь более на этом высоком посту, а вознесся еще выше…прямо к Господу. — «… и отпустить их с миром, передав лично в руки, отцов, матерй и братьев, кои за ними прибыли. Такова моя Воля, и Воля конклава».