– А что там за неприятности у Ковригина? – вдруг спросил Жека.

– Ты-то откуда знаешь? – От удивления я аж споткнулся.

– На «Немецкой волне» слышал.

– Да ты что?! – Меня удивила осведомленность вражьих голосов.

У Кленового бульвара мы развернулись и побежали назад к дому.

– И что сказали на «Волне»? – осторожно уточнил я.

– Что он какие-то антисоветские рассказы написал. Вот бы почитать!

– Рассказы как рассказы…

– Ты-то откуда знаешь?

– Сегодня полночи читал… – не удержавшись, с гордой ленцой в голосе ответил я.

Тут уж как вкопанный остановился Жека.

– Врешь!

– Честное слово.

Мой друг был потрясен. Если бы потом, в конце 1990-х, я сказал ему, что по случаю прикупил островок в Эгейском море с замком, пристанью и вертолетной площадкой, он изумился бы, наверное, куда меньше.

– Убиться веником! – это было его второе любимое присловье. – Откуда ты их взял?

– Выдали, чтобы почитал перед обсуждением.

– Перед обсуждением? Когда? Вот бы попасть!

– Оно будет закрытое.

– Тогда забил почитать! – Это было третье его любимое выражение.

– Жека, не могу! Даже Нинке не показывал. Дали под расписку на одну ночь. Мне их сегодня в четырнадцать тридцать в партком сдавать.

– В четырнадцать я их тебе верну, подвезу, куда скажешь. Ну, будь другом! Я же тебе никогда не отказываю!

Это была мольба с предупреждением. Друг деликатно намекал: если я не дам ему рукопись, то до конца своих дней буду собственными силами чинить сантехнику, электрику, электронику, собирать и присобачивать к стене секционную мебель. Кроме того, в минуту летального похмелья он больше никогда не выручит меня спасительным пивом.

– Ладно! – согласился я. – Но если потеряешь хоть страничку, меня будут убивать вместе с Ковригиным.

– А его будут убивать? За что?

– Я пошутил, пошутил… Привезешь на «Баррикадную». В тринадцать тридцать.

– Отлично! У нас как раз обед.

Мы обогнали импортного бегуна и со злорадством обнаружили, что тот вляпался белыми кроссовками в собачье дерьмо на газоне и теперь с ужасом смотрел на унавоженные «адидасы». Поделом, не заносись! Ты не на Западе, где хозяева ходят за своими псами с пакетиками и тут же подбирают за питомцами.

«А если у животного понос? – вдруг подумалось мне, но я отогнал глупую мысль: – Что за чушь! На Западе у собак поноса не бывает. Это же Запад!»

После пробежки мы поднялись ко мне, и я, скрипя сердцем, отдал другу папку с «Крамольными рассказами». Нет, читатель, ты напрасно ухмыльнулся: не «скрепя сердце», а именно «скрипя сердцем», ведь я буквально чувствовал, как мой миокард скрипит, изнемогая от опасного великодушия.

– Жека, я тебя умоляю!

– Жорыч, у меня – как в сейфе «Гохрана»!

– Ну, смотри…

Нина уже увела Алену в детский сад, а оттуда поехала через пол-Москвы в свой любимый архив, где занималась машинной обработкой единиц хранения. К делу она относилась очень серьезно, хотя, по-моему, женщины на службе в основном пьют кофе и чай, курят, вяжут варежки, хвастаются домашней выпечкой и бесят друг друга обновами. На кухонном столе лежал список продуктов, которые мне надлежало купить для дома для семьи. Поверх листка для убедительности жена положила хлебный нож.

Я тщательно побрился, подровнял маникюрными ножницами усы и, чтобы избежать вечерних обвинений в неряшливости, тщательно смыл с фаянса прилипшие волосяные обрезки. Затем я надел новый темно-синий югославский костюм-тройку, выстоянный женой в «Белграде», и повязал лучший галстук – бордовый с искрой. Пусть Ковригин видит, что «этот мудак Полуяков» не такой уж на самом деле и мудак. Экономно окропившись одеколоном «One men show», купленным в райкоме на закрытой распродаже для актива, я посмотрелся в зеркало и решил все-таки позвонить Лете, но в последний момент, обозвав себя тряпкой, придавил рычажки. Прежде чем ринуться в гущу трудового дня, оставалось проверить, выключена ли электроплита. Однажды я забыл это сделать, и если бы не теща, приехавшая постирать, все кончилось бы пожаром, пепелищем, катастрофой, что окончательно подтвердило бы мою профессиональную непригодность к семейной жизни.

Во дворе, залитом осенним солнцем, все так же стучал о стену теннисист из второго подъезда.

«Когда же этот тунеядец работает?» – подумал я, приветливо махнув ему рукой.

Клара Васильевна, как обычно, торчала в окне, сторожа кабачок.

– Заморозков не боитесь? – на ходу спросил я.

– Не-а, мы его в одеялко на ночь завернем, – с готовностью ответила селекционерка.

Влюбленный пингвин Гарик, разумеется, на линию не вышел. Я решил не связываться с автобусными доминошниками, повернул в обратную сторону, пересек Домодедовскую улицу и направился к Каширскому шоссе, где останавливался 71-й троллейбус, он ходил гораздо регулярнее. Натянутые провода под напряжением, видимо, дисциплинировали водителей. Основной народ уже откочевал из нашего спального района в места массового трудового энтузиазма, и я, человек полувольной профессии, ехал в почти пустом салоне, для разнообразия считая на фасадах лозунги, зовущие к коммунизму и славящие КПСС:

Странная все-таки у нас партия: все время сама себя нахваливает. Это мне напомнило одну смешную историю. Нина иногда ходит в Краснопресненские бани в большой бабской компании. Заправляет всем ее однокурсница Зинка Гурнова, и та однажды привела на помывку свою начальницу – дебелую крашеную блондинку средних лет, похожую на Аллу Пугачеву. Новенькая сначала скептически наблюдала за тем, как раздеваются банные соратницы, а потом, расстегиваясь, совершенно серьезно объявила: «Теперь, девки, держитесь – такого тела вы еще не видели!» Ну, чисто – наша родная КПСС.

…Войдя в редакцию, я с удовлетворением отметил, что этажерка исчезла. Из каморки Веры Павловны слышался железный клекот: вчера она где-то шлялась и теперь наверстывала. Торможенко корпел над своим голографическим романом: дома ему мешала теща с редким отчеством «Афиногеновна», она тщетно пыталась принудить зятя к семейно-полезному труду. Наивная! Гении работают только на себя. Из-за двери доносилось редкое клацанье стальных литер, похожее на звук метронома, потом вдруг наступала тишина, и после мучительного, видимо, размышления следовал одинокий удар – «цок!» «Неужели, чтобы поставить точку или запятую, нужно столько думать?» – удивился я. Дверь в залу оказалась заперта: ни Крыков, ни Синезубка, ни Макетсон на работе еще не появлялись. Убью!

В моем кабинете пахло вчерашним табаком и мышами, шуршащими за плинтусом. Прежде они существовали тихо, побаиваясь, видимо, любопытной крысы, а теперь просто обнаглели. Я сел, закурил и долго смотрел на телефон, наконец, тряпка, все-таки набрал номер Леты. Пошли длинные гудки. Я вообразил, как звонок застал ее под душем и она ничего не слышит из-за шума воды, сбегающей по ее неведомой наготе, но потом настораживается, чутко хмурится, вышагивает из ванны, накидывает на влажное тело халат и, оставляя мокрые следы, спешит к трубке:

– Алло! Ах, это ты! Как же я рада! Извини, понимаешь…

Но никто не ответил. Бабушка, наверное, ушла в магазин или в поликлинику. От досады заныло сердце, и я закурил. За пыльным подвальным стеклом мелькали спешащие ноги. Мужские в ботинках на толстой подошве, женские в осенних сапогах. Впрочем, изредка попадались модницы в ботиках и даже в туфельках. Мысли приняли философское направление.