Нет возможности сдержать все это сейчас.

  Внутри дома он принял душ, нагревая воду так сильно, как только мог, и подняв к ней лицо с закрытыми глазами; снова и снова намыливал свое тело, как он это делал после того, как его вызвали для осмотра какой-нибудь несчастной жертвы, убитой часто не из-за мелочи или ревности, оказавшейся не в том месте не в то время. Пар заволакивал ванную, забивал воздух, а Резник все еще стоял там, согнув спину под брызгами, довольный тем, что он омывает его.

  На кухне он почувствовал гладкость кофейных зерен на ладони. Он уже знал, какой альбом вытащит с полки, вытащит из рукава на проигрыватель.

  Пурпурная почтовая марка на обложке, лицо Монаха в профиль в центре, фетровая шляпа скошена вперед и отведена в сторону, борода с козлиной бородкой рифмуется с изгибом полей шляпы. Риверсайд 12-209: Уникальный Телониус Монах. «Если бы только они сняли повязку с глаз и наручники, — говорила Элейн об игре Монка, — все могло бы измениться». Резник улыбался. Зачем играть правильные ноты, когда подойдут неправильные?

  Резник поставил кофе на столик рядом со стулом и включил второй трек.

  Монк неуверенно вытаскивает ноты из фортепиано, как если бы это была мелодия, которую он однажды услышал давным-давно, а потом невнятно услышал через открытое окно из квартиры дальше по улице. В том, как его пальцы спотыкаются, скользя между полузабытыми аккордами, удивляя себя фрагментами мелодии, вещами, которые он предпочел бы оставить в забвении, больше, чем неуверенность. "Воспоминания о тебе."

  Моменты, когда легко представить, что он может встать из-за фортепиано и уйти, но вы знаете, что он не может, больше, чем когда соло, наконец, закончено, он может отпустить его. Когда ты уверен, что все кончено, пробуй еще парой нот, дребезжащим аккордом, затухающим аккордом.

  В конце дорожки он, кажется, слышит, как ее ноги ходят по этажу выше: дверь к туалетному столику, потом к платяному шкафу, от шкафа к туалетному столику, к кровати. Если он пойдет сейчас и толкнет дверь в коридор, услышит ли он ее голос?

  — Чарли, ты не идешь?

  Последние недели, когда они лежали под одними и теми же простынями, не разговаривая, не касаясь друг друга, затаив дыхание, боясь, что во сне их может повернуть внутрь какая-нибудь старая привычка или потребность.

  — Боже, Чарли! — воскликнул Бен Райли. «Что, черт возьми, с тобой? У тебя лицо, как кровавая смерть!

  И на самом деле так оно и было, потому что на самом деле это было так: умирать.

  Долгая и медленная смерть, по чуть-чуть каждый день.

  Фрагменты.

  — Разве ты не видишь, Чарли?

  Как только повязку сняли, все изменилось.

  Двадцать один

  1981 г.

  — Это почта, Чарли?

  «Мм?»

  — Я сказал, это…? О, неважно. Я возьму это». Резник отхлебнул еще кофе, наполовину слушая репортаж местных новостей, мать и двое ее детей чудом избежали пожара в доме в Билборо, наполовину слушая то, что Элейн кричала из холла.

  — Этот парень, — укоризненно сказала Элейн, спускаясь по ступенькам на кухню.

  "Который из?"

  «Мальчик, который разносит газету».

  — Я думал, это почтальон?

  Элейн покачала головой. "Бумага."

  "Что насчет этого?"

  "Его. Это он. Подъезжает на своем велосипеде прямо к двери, едва успевает засунуть бумагу в откидную створку, и снова едет. В четырех случаях из пяти, посмотрите, что произойдет».

  Она бросила почту на стол, за которым сидел Резник. На разорванной и потрепанной первой полосе он увидел еще кое-что о новой принцессе.

  — Почему бы не поговорить? — сказал Резник. "В магазине."