— Ты вернулся, — сказала Маура, когда Резник попытался втиснуться в свободное пространство у барной стойки.

  Ее волосы, казалось, свисали вокруг ее головы, смесь тонкой марли и сахарной ваты. С тех пор, как Резник видел ее в последний раз, ее цвет сменился с каштанового на оранжевый. На ней был топ с бретельками, яркие цветы на черном фоне. Кольца на ее пальцах, серьги, которые касались ее плеч, когда она поворачивалась.

  Она поставила перед ним бутылку и стакан и наклонила голову в дальний конец комнаты, мимо консоли, где модный черный ди-джей играл что-то, что Резник с облегчением не узнал.

  — Я знаю, — сказал Резник. Когда он вошел, он заметил Гроувза, сидящего за столом у стены с парой друзей спиной к двери.

  — Вы не собираетесь его арестовывать? Здесь?"

  "Зачем?"

  Когда Маура пожала плечами, ее металлические серьги с гравировкой зазвенели. «Я никогда не видел, чтобы кого-то арестовывали, только по телевизору».

  «Вот где это происходит чаще всего».

  Она вернулась к обслуживанию клиентов, а Резник налил себе пива, выпил достаточно, чтобы долить остаток бутылки в стакан, и встал в стороне от барной стойки, между барной стойкой и ступеньками, изредка замечая преждевременно облысевшую голову Пола Гроувса сквозь толпу пьющих. Когда он допил свой напиток, а Гроувс не собирался уходить, Резник подошел к нему на краю танцпола и похлопал по плечу.

  — Угощайся, — сказал Резник.

  Сквозь громкую музыку Гроувс мог и не расслышать слов, но уловил их значение. Один из сопровождавших его молодых людей, в белой рубашке с закатанными рукавами и широком галстуке с узором пейсли, выглядел так, словно собирался сказать Резнику, чтобы тот не лез не в свое дело, но Гроувс покачал головой и сказал, что все в порядке, и затем встал, оставив свой лагер недопитым.

  — Я читал ваше дело, — сказал Резник. Они переходили на пешеходную улицу, ведущую к задней части Дома Совета, старого здания Ботинков. Обычное для этого времени года, оно никак не могло решить, будет дождь или нет.

  — Я так и думал, — сказал Гроувс. Руки его были в карманах брюк, полы куртки сбились в плечи.

  Они проезжали мимо «Макдоналдса» по квадратам тротуара, на котором уличный художник любовно скопировал Мадонну с младенцем.

  — Что ты такое, — сказал Резник. «Это не имеет значения, не для меня. Это не имеет никакого значения».

  "Почему …?"

  «За исключением случаев, когда это имеет значение».

  "Это?"

  — Вот что я хочу знать.

  — Вы хотите знать, были ли в этом замешаны мы с Карлом.

  — Ты был?

  — Какая разница?

  "Я не уверен. Но ваши отношения с ним были бы другими».

  — Если бы мы оба были гомосексуалистами.

  Они направились прямо к площади, мимо девушек в откровенных платьях и встревоженными глазами, ожидающих между львами, готами и скинами и горе-байкерами, собравшимися вокруг стены над фонтанами, и сели на мокрую скамейку перед полутораметровым -дюжина сырых и полных надежд голубей.

  "Как долго ты знаешь его?" — спросил Резник.

  "Год. Больше или меньше года.

  Узнав, когда задавать вопросы, а когда слушать, Резник ждал.

  «Я познакомился с ним в кинотеатре. Поздний вечер. У меня был выходной, а у Карла, ну, я полагаю, тоже, или он работал раньше. Это не имеет значения. Там мы были в самом маленьком экране, мы вдвоем и пожилая женщина, которая съела свои бутерброды, а затем заснула». Он бросил быстрый взгляд на Резника. «Мы не сидели вместе, ничего подобного. Примерно настолько далеко друг от друга, насколько это возможно. На выходе Карл говорил со мной что-то о фильме, не помню о чем. Мы вышли на улицу и пошли в том же направлении. — Я иду за пиццей, — сказал он и рассмеялся. «Удивительно, что вы не слышали урчание моего живота на протяжении всего фильма. У меня была половинчатая мысль пойти и попросить у этой старухи один из ее бутербродов. Я рассмеялся, и мы сидели в пиццерии, пили колу и спорили, кто из нас сможет приготовить самый большой салат».