— Смейся, — сказала она тем же вечером, когда сопровождавшие их воины уже искали подходящее место для шатров и палаток. Заговорила с Альмирой сама, и та замерла в растерянности, молясь, чтобы это стало первым шагом к ее прощению. — Танцуй. Люби. Ты никогда не узнаешь, в какой миг всё это оборвется.

— Мой дядя любит вас, госпожа, — робко сказала Альмира, не зная, как еще ответить на эти слова. — Он…

— Когда мой отец покинул этот мир ради благодатных полей вечной жизни, — равнодушно, едва размыкая губы, пробормотала принцесса, — я мчалась верхом ночь, день и еще одну ночь напролет, чтобы упасть на колени перед Ильгамутом и умолять его о помощи. И как бы ни был он добр ко мне, я не в силах забыть о том, что та скачка была не ради него. Я никогда не пожелаю этого забыть.

Альмира растерянно промолчала, боясь… что принцесса вспомнит, за какой грех был убит ее сын, и покарает его невольную убийцу, не дожидаясь решения тисрока. Да живет он вечно. Даже если…

Ей было страшно даже подумать о том, что они — потомки Таша неумолимого, единокровные брат и сестра — действительно были…

— Он был для меня, — вдруг сказала принцесса. — С самого начала, с того самого момента, как я увидела его, я знала, что он предназначен мне самими богами. Это было мое первое воспоминание, то, с чего началась моя осмысленная жизнь. Его глаза. Черные, как сама ночь. Как та тьма, что, верно, поджидает меня после смерти, но я обрадуюсь даже ей, ведь она одного цвета с его глазами. Он мой брат, мой любовник, моя вторая половина, по чьей-то злой воле разделенная со мной этими непримиримыми братскими узами. Он начало и конец. Как бы далеко ни увозили меня мужья, как бы ни бежала я сама, я всегда возвращаюсь к нему. К единственному, кто не предал меня, даже когда отец швырнул меня своему верному слуге, словно кусок мяса. Твой дядя никогда не сможет этого понять. Он всего лишь мужчина, — качнула она головой так, словно этого было недостаточно для того, чтобы она повернула назад и вновь поклялась ему в любви. — А брат — моя жизнь. Без него нет меня, а без меня — его. И я убью любого, кто посмеет встать у нас на пути.

Альмире отшатнулась прежде, чем сама поняла, что ее испугали даже не слова, а сам тон, которым они были произнесены. Равнодушное обещание смерти, ярое пламя Азарота, пылающее в зеленых глазах принцессы. Безжалостное. Неугасимое. Оставляющее после себя лишь выжженное пепелище.

Принцесса смотрела на испуганное лицо Альмиры, и на подкрашенных кармином губах впервые рождалась улыбка. Такая же равнодушная, как и ее глаза, не находящая в них отражения. Как сабля изгибалась серебряным росчерком, так и уголки этих красных губ медленно поднимались в ответ на застывший в глазах Альмиры страх.

— Твоя мать не глупа, — сказала принцесса, отведя взгляд и вновь коснувшись кончиками пальцев парчового полога. — Тот, кто не знает, что в кубке яд, подаст его недрогнувшей рукой. И разве можно наказать невиновную, лишь по воле случая принесшую смерть тем, кого клялась любить и почитать? Твоя мать бежала, бросив тебя за спиной, поскольку знала, что тебя не тронут. Ведь твой дядя первым встанет на пути у любого, кто поднимет на тебя руку.

— Вы желаете, чтобы они сражались друг с другом? — спросила Альмира и замолчала, испугавшись и своей дерзости, и того, как дрожит теперь голос.

— Я желаю покарать убийцу моего сына, — ответила принцесса, не поворачивая головы. Будто серая степь, что она видела снаружи, занимала ее куда сильнее мыслей о том, что ее муж… быть может, сойдется в бою с ее же братом. — Посмотрим, вспомнит ли твоя мать о долге перед детьми, когда поймет, что наделала, вздумав бежать от меня.

Альмира не ответила. Слишком поздно поняла, что ей следовало остаться в Джаухар-Ахсане. Теперь, когда боль и горе притупились, когда к ней возвращалась отчаянная жажда жизни, мысли о Ташбаане не вызывали у нее ничего, кроме ужаса. Город-мираж, прежде видевшийся ей чудом, несбыточной мечтой, встающей на озаренном солнцем горизонте за миг до пробуждения, обращался видениями черных крепостных стен и окровавленных копий над неприступными воротами. И черным огнем горели над ним глаза в алом закатном небе. Глаза тисрока? Или самого Таша? Неумолимого и неодолимого, не знающего пощады к оступившимся?

Под конец пути ее отчаяние достигло пика. Одетый в кровавые цвета Зулиндрех, морская жемчужина Калормена, смотрел на принцессу Джанаан тысячами глаз — смотрел на саркофаг из красного дерева, будто видел его сквозь такие же красные стены одной из повозок, — а единственная ночь, проведенная в дворце над морским побережьем, стала едва ли не худшей в жизни Альмиры. Едва она смыкала глаза, как перед внутренним взором вновь возникало льющееся в кубок рубиново-красное вино.

Но Ташбаан всё же был страшнее. В Ташбаане… ждала смерть. Не та — невообразимо далекая, почти призрачная, — которую она призывала на свою голову в миг отчаяния в Джаухар-Ахсане, а настоящая — холодная, как лезвие топора, равнодушная, как окровавленная плаха, — терпеливо ждущая за черными стенами. Знающая, что жертве не скрыться, что рано или поздно та всё равно доберется до города богов. Как ни старайся отсрочить этот миг… Пусть они останавливались едва ли не в доме каждого встречного тархана, желавшего почтить память так рано ушедшего из жизни сына принцессы, пусть их задержал еще на несколько дней внезапно налетевший ураган… Бежать было некуда.

Нужно было остаться. Нужно было подчиниться дяде. Да знал ли он вовсе… чтó замыслила его жена?

Когда они остановились с заходом солнца в пяти милях от Ташбаана — целых пять миль, о, благодарение Зардинах, Госпоже Вод и Царице Ночи, пославшей им навстречу шторм и укрывшей мир своим черным плащом прежде, чем принцесса могла бы решить, что проделает остаток пути в ночной тьме, — Альмира едва не разрыдалась от счастья. Еще одна отсрочка, еще один вечер жизни, пусть и с постоянными мыслями о нависшем над ней топоре… Заснуть она так и не смогла, как ни старалась, и испуганно вскочила на ноги, услышав сквозь вой набиравшего силу ветра ржание лошадей и незнакомые — слишком властные для слуг и воинов принцессы — голоса.

Какая-то часть разума твердила остаться в шатре, спрятаться от тех, кто примчался сюда под покровом ночи, не страшась идущей с востока бури, но… Она потомок бесстрашных южных тарханов, и если такова судьба, то она встретит свою судьбу с высоко поднятой головой, а не забьется в угол в слезах и ожидании, пока ее вытащат оттуда силой. Она не будет прятаться! Она…

Остановилась в растерянности и забыла даже, что должна поклониться, разглядев в разгоняемой факелами темноте его лицо. Не потому, что испугалась чужого величия — хотя должна была, столкнувшись с тем, кого благословили сами боги, — а потому, что вдруг поняла: она уже не помнит лица своего жениха. Одни только эти черные, подведенные синевой глаза. Так как же могла ее мать, не видевшая тисрока больше десятилетия, с такой уверенностью решить, что именно он был отцом тархана Ильсомбраза?

— Повелитель, да живешь ты вечно, — только и смогла пролепетать Альмира, запоздало упав на колени и мазнув выкрашенными косами по земле. — Я тархина Альмира, племянница тархана Ильгамута и дочь… я… Я умоляю о справедливом суде. Клянусь всеми богами, что я не ведала…

Она должна была начать с витиеватого приветствия, должна была произнести еще дюжину тяжеловесных церемониальных фраз, но растерялась вновь, чувствуя, как в груди испуганно замирает сердце от одной только мысли, что перед ней действительно калорменский тисрок. Она узнала бы его даже без этого темного венца с острыми, будто наконечники копий, зубцами, вспыхивающими на свету прозрачными ромбами алмазов. Узнала бы по одним только глазам. Глазам бога, смотрящим на нее с лица, которое… Да могло ли оно вообще принадлежать смертному мужчине?

И разве может простой смертный так легко читать в мыслях других людей?

— Моя сестра жестока лишь на словах, — ответил тисрок без приветствия, и его голос будто окутал ее, несчастную и потерянную, тяжелым бархатным плащом. — Тархан Ильгамут привезет убийцу ее сына в Ташбаан не позднее, чем через дюжину дней.