— Нет, — качнул головой Рабадаш, стряхнув свое оцепенение. — Мне любопытно, как далеко тархина Аравис способна зайти в своей наглости. Но тебя ведь тревожит не только это?

Ласаралин помедлила, не решаясь признаться. Зная, что он не поймет, ведь что ему, великому тисроку и правителю всей Калорменской империи, жалкие обиды какой-то женщины? Пусть и его собственной жены.

Что ему эти обиды… сейчас?

— Она смеется надо мной. Она… я помню, какой она была, и вижу, сколь многое написано между строк в ее письме. Она думает, будто я ничего не значу.

Знаю, сколь мало доверяют женщинам в Калормене, но всё же верю, что ты…

— И она… не вспоминала обо мне десять лет, а теперь, когда ей понадобилась моя помощь… Вновь. Будто она не понимает… что она сделала.

Глаза всё же предательски защипало слезами, и Ласаралин вновь попыталась отвернуться, но муж не позволил. Заправил ей за ухо прядь волос, взял ее лицо в ладони и поцеловал дрожащие от обиды губы. Ласаралин было все равно, сколько времени он провел в седле или сколько взглядов скрестились на них в это мгновение. Только бы не отпускал, только бы не сказал, что его ждут визири и тарханы, только бы не ушел, решив, что она слишком глупа и самолюбива. Что она смеет плакать о собственных жалких обидах, когда…

— Пусть приедет, — равнодушно качнул головой муж, сжимая пальцами ее плечи. — Пусть сама увидит, насколько не права.

Комментарий к Глава первая

Минутка чернухи. Да, красный — цвет в том числе и королевского траура. Именно поэтому Джанаан в свое время явилась пред очи умирающего отца в ярко-красном сари. Гениальная женщина. (Через несколько глав она надевает красное еще раз (как и Рабадаш носит красный плащ), но это они делают уже исключительно для приличия. А то простые воины не так поймут.)

========== Глава вторая ==========

Комментарий к Глава вторая

Сразу оговорюсь: я там ритуальные бои обещала, но они не в этой работе. Эта глава неожиданно дописалась быстрее той.

В верхней наружной галерее, опоясывающей комнаты хозяйских покоев под самым куполом из прозрачного хрусталя, распустились лотосы в высоких вазах. Жемчужно-белые, с бархатно-нежными лепестками, днем они прятались от палящего южного солнца под защитой плетеных навесов, но сейчас, когда восточная сторона башни-дворца уже погружалась в густой фиолетовый сумрак, раскрывшиеся бутоны тянулись к последним красноватым лучам, обретая перламутрово-розовый оттенок.

— Какие великолепные цветы, — восхищалась тархина Изельхан, но стреляла глазами по сторонам до того цепко и даже хищно, словно искала, чем бы возмутиться, а не восторгаться. — Жаль, что в нашей жаре такую красоту не вырастишь, как не старайся. Позвольте угадаю, дорогая сестра. Озеро Мизрил?

— Илькин, — ответила Джанаан и скрыла улыбку за поднесенным к губам кубком с водой и соком красных апельсинов. Ни одна живая душа в Джаухар-Ахсане так и не поняла, отчего принцесса Калормена застыла, словно соляной столб, увидев присланные из далекого Ташбаана цветы, и спрятала лицо в унизанных серебром колец ладонях, чтобы никто не увидел блеснувших в ее глазах слез.

Илькин… Те беззаботные летние месяцы — когда в Ташбаане становилось слишком жарко и двор отправлялся в ежегодное путешествие к прохладным озерам сатрапии Азамат, — ледяная вода, оседавшая крупными брызгами на ярких разноцветных тканях, и вкус абрикосов, сладких, как поцелуй возлюбленного. Как горячо разливающийся по венам грех, ведь возлюбленный смотрел на нее черными, как агаты, глазами и его бархатный голос дрожал, словно он никогда прежде не видел не женщины.

Ты прекраснее звезд на небе, прекраснее даже самой Зардинах…

Не богохульствуй, брат, мы и без того прогневали и ее, и Азарота, и самого Таша…

Посмотри, даже луна скрылась за облаками, устыдившись того, сколь уродлива она в сравнении с тобой, — продолжал он, не слушая, и Джанаан смеялась, прекрасно зная, где он вычитал эти слова и сколько еще мужчин говорят их своим возлюбленным по ночам.

Слышал бы тебя мудрейший Хамазан! Да он вырвал бы всю свою бороду по волоску, узнав, сколь скуп в своих речах принц Калормена, даже воспевая красоту женщины!

И вздрагивала, и задыхалась вновь и вновь, поскольку на ласки принц был столь же щедр, сколь и скуп на слова. И плакала, когда впервые отправилась к берегам Илькина не как дочь тисрока, но как жена тархана Амаудира. Первой же ночью увидевшая в саду своего дворца мгновенно узнанную тень и вдруг узнавшая, что руки воина в сотни раз нежнее рук визиря, годами не бравшегося ни за саблю, ни за копье. Она плакала в его объятиях, чувствуя, как отчаянно бьется сердце в его груди, как он губами стирает слезы с ее лица, и задыхалась лишь сильнее, понимая, что отныне и до конца ее дней им отмеряны лишь эти редкие ночи.

Я так тосковала по тебе. Я… Ты ведь знаешь… о сыне? Знаешь… что он твой?

Тогда она впервые увидела в своих покоях лотосы. Измученная долгими ночными родами, не поднимавшаяся с постели несколько дней и с трудом приподнявшая веки в ответ на требовательное «Ваш муж, госпожа». И вдруг почувствовавшая запах цветов.

Откуда…?

Из Ташбаана, госпожа. Подарок от вашего отца.

Нет. Отец даже не знал, какие цветы она любила. Как важно для нее было хотя бы в мыслях вернуться ненадолго на берега озера Илькин. Это был подарок брата. Еще даже не знавшего, что мальчик, которого она родила несколько ночей назад, был его плотью и кровью. А теперь этот мальчик ехал к ней из Зулиндреха, чтобы встретиться с будущей женой.

Признаться, поначалу Джанаан воспротивилась. Она не ладила с Изельхан — не могла поладить, как ни старалась, не считая, впрочем, себя виноватой в их прохладных отношениях, — а ее юную дочь находила весьма… пресным созданием. Да и не рано ли? Ильсомбразу всего шестнадцать, вздумал бы кто женить в этом возрасте Рабадаша… Но возражения о браке сына он, кажется, не стал даже читать: ответное письмо было таким же кратким и емким, как и первое его послание — приказ, чего уж там, — подыскать Ильсомбразу достойную невесту из числа южных тархин.

«Я решил, сестра», — начал он без приветствия. — «Но я чту твою материнскую любовь, потому и позволяю самой выбрать для него невесту».

И подкрепил послание несколькими дюжинами лотосов. Джанаан уже готовилась обидеться на него за упрямство, но при виде цветов не смогла.

«Возлюбленный брат, ты, без сомнения, худший из мужчин», — заявила она в последнем отправленном в столицу письме. — «И потому я люблю тебя больше всех благ этого мира, больше солнца, больше собственной жизни. И желаю, чтобы этот брак был заключен в Ташбаане и ни в каком ином городе».

Даже если ради этого ей придется пару месяцев трястись в одном паланкине с Изельхан и ее дочерью. И оставить свою в Джаухар-Ахсане. Рабадаш не обрадуется этому ребенку — даже если притворится в обратном, — да и брать в такое путешествие двухлетнюю малышку — всё равно, что убить ее собственными руками. Но торопиться Джанаан, по счастью, было некуда. Ни одна разумная женщина, ждущая ребенка уже без малого восемь месяцев, в подобный путь тоже не отправится. Не хватало еще родить будущего наследника одной из богатейших южных сатрапий посреди пыльного тракта с глазеющими простолюдинами.

Мальчик, — подумала Джанаан, невольно прижав руку к животу. — В этот раз должен быть мальчик.

— Вам нехорошо, дорогая сестра? — забеспокоилась Изельхан, мгновенно заметив этот жест. — Уже подошел срок?

— Нет, — отмахнулась Джанаан и щелкнула пальцами, приказывая подать ей любимый палантин из золотистого меха. Из пустыни за высокими городскими — в десятки футов высотой — стенами уже наползал извечный ночной холод. — Я оставлю вас ненадолго, дорогая сестра. Мы ждем моего сына к завтрашнему полудню, — если только Ильсомбраз, как истинный сын своего отца, не решит пронестись по пустыне посреди ночи. — И я должна проверить, всё ли готово к его приезду.