Будто она и не помнила, что была матерью еще троих детей. Была матерью новорожденного младенца и двухлетней девочки, нуждавшихся в ней куда сильнее, чем Ильсомбраз. Ильсомбраз… уже не нуждался ни в чем.

— Джанаан.

— Я не стану повторять ему твои слова, — ответила она чуть громче, и Ильгамуту вновь стало жутко от одного только звука этого сорванного голоса. Что значили клинки и бичи в сравнении с отчаянием женщины, слышавшей, как ее любимый сын испустил последний вздох. — Я скажу… что мой возлюбленный супруг будет сражаться до последней капли крови, чтобы покарать убийцу моего сына. Но ты и сам знаешь, что тебе лучше не подводить моего брата.

Да пусть наденет его голову на копье. Пусть… избавит его от необходимости тащить на плаху родную сестру, поскольку приговор за смерть Ильсомбраза… тоже будет смертью. Рабадаш не смилостивится. И даже если он и захочет проявить милосердие к безумной женщине… Джанаан ему не позволит.

Но их беды не заканчивались даже на этом.

— Я поеду с вами, госпожа, — едва слышно сказала Альмира, когда на письме в Ташбаан остался красный оттиск печати с обвивающей лотос змеей.

— И речи быть не может, — отрезал Ильгамут, оборачиваясь к ней, а Джанаан повернула голову и вдруг посмотрела на Альмиру так… будто понимала. О, небо, подвластное Ташу, и преисподняя в огне Азарота, да что еще они удумали?! — Я запрещаю.

— Ты не можешь, дядя, — прошелестела Альмира, и глаза у нее вновь наполнились слезами. — Я своей рукой подала ему этот кубок. Мою участь решит тисрок.

И обезглавит ее лишь за то, что она ничего не знала?

— Джанаан, — вновь попытался Ильгамут, и в ее зеленых, словно пара аквамаринов, глазах тоже блеснули слезы.

— Ты прав, она твоя сестра, — сказала Джанаан, поднимаясь с резного стула — зашелестели алые ткани, зазмеились по груди длинные темные косы — и сжимая запечатанное письмо до белых пальцев. — У тебя есть сын, что унаследует твои земли. И я люблю и почитаю тебя, как и прежде, — голос у нее сорвался, но стоило лишь шагнуть вперед, как она мгновенно отшатнулась от него, ухватившись дрожащей рукой за край стола. — Но если такова воля богов, и ее кровь будет на моих руках так же, как на ее — кровь моего сына… Я останусь в Ташбаане.

Ильгамут знал, что не прав. Что она истерзана горем и всё же находит силы помнить о муже. Но не мог не подумать о том, что ему померещилось в этих словах безжалостное… «Останусь с ним».

***

Ветер дул с востока, неся с собой запах соли и играя с прозрачными газовыми шторами на широко распахнутых окнах. Всех оттенков синего, отчего казалось, что море подошло к самым стенам дворца, вздыбилось волной над широкими подоконниками и вот-вот хлынет через них в заполненную светом, голосами и запахами залу. Одну из малых, с такими же синими, как и шторы, шелковыми драпировками по стенам и расцветшими в высоких серебряных вазах орхидеями с фиолетовыми лепестками. Большую, как сказала Ласаралин, не открывали с самой зимы.

Сама она сидела, постукивая пальцами в полудюжине колец — на указательном и вовсе блестело сразу два ободка из красного золотого, — покачивала головой со сложной, украшенной рубиновыми гребнями прической, и недовольно хмурила брови в ожидании, пока слуги наконец почистят для нее апельсины. Такой же красные, как и ее верхнее парчовое платье с разрезными рукавами, подпоясанное белоснежным кушаком и обнажающее тонкие, почти прозрачные рукава нижнего. По ташбаанским меркам вечер выдался прохладным и даже промозглым.

— Прекрасная погода, — прощебетала тем временем Ласаралин, прежде чем поднести к губам апельсиновую дольку.

— Мне казалось, — заметила Аравис, — в летние месяцы в Ташбаане не раздают дрова.

Для бедняков, что не могут купить их сами. Прежде Аравис и не задумывалась об этом — да и кто бы рассказал об этом дочери благородного тархана, — но принцесса Арченланда неожиданно узнала о Калормене гораздо больше, чем прежде знала тархина. О дровах, впрочем, она вспомнила случайно: из-за донесшегося от мужского стола вопроса Великого Визиря.

— Жрецы говорят, с моря идет чудовищный шторм. Не прикажете ли, повелитель — да живете вы вечно — послать слуг в бедные кварталы?

Тисрок перевел на него скучающий взгляд — до этого он разговаривал с Кором и, судя по всему, не язвил в ответ на каждое слово лишь из необходимости всё же перезаключить эти злосчастные торговые соглашения, — и качнул головой:

— Пошлите за тарханом Камраном, раздача дров для бедняков в его ведении. Помнится, — щелкнул тисрок пальцами в острых рубиновых перстнях, — три дня назад он жаловался, что караван из Тибефа запаздывает, а у него остался лишь каменный уголь. Да и того хватит только на храмы.

Подумать только! Они жгут огонь в пустых храмах вместо того, чтобы раздать этот уголь в бедных кварталах!

На том, что тисрок вообще помнил такие тонкости, Аравис предпочла не заострять внимания. И уже позабыла, что калорменские храмы не закрывали своих дверей даже в самую глухую ночь. Любой, кто не мог согреться в собственном доме, шел к столпу богов.

— Не раздают, — согласилась тем временем Ласаралин. Как всегда беспечная и ничуть не изменившаяся. Будто и не она… почти плакала о жестокости первого мужа каких-то несколько дней назад. Будто… та Ласаралин вновь надела маску глупой жены тисрока и больше не собиралась ее снимать. Не в присутствии Аравис. — Но тебе не о чем беспокоиться, моя дорогая, запасы дворца никак не зависят от городских. Напомните мне прислать вам слугу с еще одной жаровней, тархина, окна ваших покоев так неудобно выходят на восток, — добавила она, переведя взгляд на мачеху Аравис. За женский стол Ласаралин села не иначе, как из вежливости, и теперь сияла, слепила глаза буйством красных тканей и драгоценностей, на фоне которых даже Аравис почувствовала себя… неловко. Арченландцы всегда были более сдержаны, а за одни только длинные рубиновые серьги Ласаралин можно было купить зерна на целую деревню. Или дров на несколько ночей.

Что уж было говорить о несчастной, замершей на краешке своего стула мачехе, едва смеющей поднять глаза на жену тисрока.

— Вы очень добры, госпожа. Но ведь и ваши окна выходят на восток, а я бы не хотела…

— Что вы, — надменно ответила Ласаралин, беря пальцами с выкрашенными хной ногтями еще одну дольку апельсина. — Мне ничуть не холодно по ночам.

Сама фраза прозвучала совершенно невинно, но этот тон… И не совестно тебе, дорогая подруга, смеяться над одинокой вдовой? Впрочем, Аравис была уверена, что насмехаться Ласаралин и не думала. Просто искренне наслаждалась своим статусом и… любовью мужа. Вокруг которого сейчас вилась очередная наложница: смуглая до черноты, с толстыми смоляными косами и изрезанными волнистыми шрамами лицом. Было даже неожиданно увидеть ее среди женщин тисрока — Аравис была уверена, что он предпочитает более… утонченных женщин. Эта же двигалась и смотрела так, словно была волчицей в человеческом обличии, и даже глаза у нее отливали светлым янтарем.

— Прости меня за дерзость, мой господин, но твои женщины умоляют передать тебе, что…

— Это обязанность Ясаман, — ответил тисрок, не поднимая взгляда от своего украшенного серебром и эмалью кубка.

— Ясаман занята лишь своими надеждами на то, что ты посетишь ее этой ночью, — отрезала его волчица и скрестила руки в звенящих браслетах на груди.

Тисрок поднял голову, ответил усталым многозначительным взглядом, и она вдруг развела руками, словно была по меньшей мере его… другом.

— Прости, мой господин, но я слишком люблю себя, чтобы взвалить на свои плечи обязанности любимой наложницы.

— Ты бессердечна, — ответил тисрок с негромким смешком и поманил ее пальцем. Что он сказал ей на ухо, Аравис не услышала. Да и не слишком-то хотела. К женскому столу уже приближались двое мальчиков в красных кафтанах с белоснежными кушаками.

— Тархина, — поприветствовал один из них Ласаралин — черноглазый, с непокорными черными кудрями и до жути знакомыми чертами лица — и поцеловал протянутую ему навстречу раскрытую ладонь.