— Отчего же? — недоуменно нахмурилась Альмира. — Боги благословили его. Разве… ты не видела?

— Боги? — повторила мать с негромким смешком. — О, нет, мое наивное дитя, боги не могли благословить этот чудовищный союз. Даже потомкам Таша не позволено… опускаться до подобного. Да как смела она…? И после этого вошла в дом моего брата госпожой и хозяйкой. Принесла это проклятие с собой. А он? Неужто так ослеп от ее красоты? Или от золота, которым заплатил ее брат за эту постыдную свадьбу? Да она отравит нас всех своим грехом! Она недостойна быть нашей госпожой!

Альмира не понимала ни слова в этом странном бормотании матери. Знала лишь, что с принцессой та не ладила едва ли не с первой встречи.

— Ты не права. И забываешь, сколь выше нас всех стоит принцесса Джанаан. Для меня будет честью назвать ее матерью.

Мать остановилась, установилась на Альмиру так, словно видела ее впервые в жизни, и вдруг вышла из покоев, не сказав ни единого слова.

Вернулась уже с медным кувшином на подносе, поставила его на стол и велела:

— Отнеси-ка это жене моего брата. Лучшее южное вино, чтобы вернуть ей силы после рождения сына. Да не задерживайся.

— Меня едва ли пустят к ней…

— Пустят, — отрезала мать. — С ней ее… сын. Раз уж ему было позволено войти… Ступай, — раздраженно повторила она и схватила бронзовые пяльцы с едва начатым шитьем.

Альмира не решилась спорить и дальше. Взяла поднос и пошла по коридорам, высоко подняв подбородок и улыбаясь встречным слугам. Остановилась перед высокими двойными дверьми, на мгновение прикрыла глаза, делая глубокий вдох — она видела его всего лишь раз, но волновалась так, словно уже стояла перед жрицей Зардинах и готовилась принести клятвы любви и верности, — и осторожно постучала, перенеся вес подноса на левую руку.

— Вы позволите, госпожа? — спросила Альмира, приоткрыв дверь, и услышала обрывок разговора. Голос жениха.

— Отец никогда не допустит, чтобы…

Что? О чем это он? Его отец ведь давно мертв. Иначе как бы его мать могла стать женой во второй раз?

Тархан осекся, заметив краем глаза приоткрывшуюся дверь, и следом донесся тихий голос принцессы.

— Входи, милое дитя.

Она лежала в окружении дюжины подушек, устало опустив ресницы — такая непривычно-бледная, с нетронутыми краской губами и глазами, облаченная в строгий, словно жреческое одеяние, шелковый халат, — и Альмире стало совестно за свое вторжение.

— Простите, госпожа, я лишь… Мне велели отнести вам вина…

— Поставь, — указала принцесса глазами на столик возле ее широкой постели на изогнутых ножках из красного дерева. И качнула головой, когда Альмира коснулась медной ручки кувшина. — Нет. Я пока не хочу.

— А я бы выпил, — ввернул с лукавой улыбкой ее сын, и принцесса слабо рассмеялась, погладив его по смуглой руке, бережно сжимавшей ее пальцы.

— Не смею отказывать господину Зулиндреха.

Альмира тоже не посмела. Даже подумать о подобном, не то, что произнести, да еще и перед лицом его матери. Вновь взялась за кувшин подрагивающей рукой, наполнила высокий бронзовый кубок в переплетающихся, словно змеиная чешуя, узорах и подала его жениху, молясь лишь о том, чтобы не расплескать ни капли.

— Благодарю, тархина, — улыбнулся тот, поднося кубок к губам, и его мать заметила слабым голосом:

— Мы говорили о Зулиндрехе, милое дитя. Полагаю, вам стоит послушать. Ведь вам придется брать власть над владениями моего сына в свои руки, когда он будет срываться в очередной военный поход против врагов Калормена. Боюсь, — подняла она уголки губ в такой же слабой, как и ее голос, улыбке, — безмятежными будут лишь первые несколько месяцев вашего замужества. Мирная жизнь быстро наскучит моему гордому соколу.

— Ты несправедлива, — заспорил тархан и сухо кашлянул, словно поперхнувшись.

— Ничуть. В твои годы мой бесстрашный брат, да живет он вечно, срывался на войну по три раза за зиму. А что уж было говорить о летних месяцах? Славная битва всегда радовала его куда сильнее красавиц из гарема, — слабо засмеялась принцесса и вдруг спросила тихим взволнованным голосом, даже приподнявшись на локте. — Ильсомбраз?

Альмира не поняла. В первое мгновение он лишь отрывисто вздохнул, глядя широко раскрытыми, будто остекленевшими глазами куда-то мимо лица матери, почему-то перевел взгляд на кувшин и выбросил вперед левую руку. Свистнувший у самой руки Альмиры изогнутый нож ударил по медному горлышку, и вино хлынуло из опрокинутого кувшина на столик. Потекло тонкими струйками с круглой столешницы, затем дробно закапало, но Альмира лишь потрясенно смотрела на впитывающуюся в пушистый ковер темно-красную лужу, не понимая, зачем он это сделал. И почему хрипит и кашляет у нее за спиной, словно его душит невидимая петля.

— Ильсомбраз! — повторяла принцесса звенящим от ужаса голосом. — Ильсомбраз!

Пока эти хрипы вдруг не оборвались в одно мгновение и от постели принцессы не донесся, заставив Альмиру испуганно зажать уши руками, душераздирающий женский крик.

========== Глава седьмая ==========

В убранных бирюзовыми драпировками покоях стояла гнетущая — мертвая — тишина.

— Ты не можешь ехать, — сказал Ильгамут, глядя на дрожащие, лишенные таких привычных колец и браслетов руки жены в кроваво-красных рукавах. Заостренное белое перо выскальзывало из ее пальцев уже трижды. — Ты всего несколько дней, как родила.

— Я поеду, — ответила Джанаан бесцветным, едва слышным голосом. Будто от нее только и осталось, что ее тело, пустой сосуд, подобный статуям Зардинах в храмах богов, а душа… оказалась заперта под тяжелой прямоугольной крышкой саркофага из красного дерева. — Так быстро, как только смогу. Но я поеду. Только я вправе принести ему такие вести. И только я вправе привезти ему тело его сына.

Свернувшаяся в кресле, прижав колени к груди, Альмира — комочек темно-красных волос и алых шелков, шевелившийся лишь для того, чтобы промокнуть глаза, если из них вновь начинали течь слезы, — судорожно выдохнула, но даже не помыслила о том, чтобы что-то сказать. И заплакала вновь, не понимая, почему боги вдруг оказались так жестоки к ней. Почему… боги покарали невиновного — шестнадцатилетнего мальчика — за грех его матери и отца.

— Джанаан…

— Ты нашел ее? — спросила жена всё тем же бесцветным голосом, не поднимая покрасневших глаз от выведенных на узкой полосе пергамента черных строчек. Ильгамут видел написанное так четко, словно это письмо было выписано прямо у него перед глазами. Огненными буквами.

Любовь моя, я молилась о нашей встрече с того самого дня, как ты услал моего мужа прочь от Ташбаана, но ныне я молюсь лишь о том, чтобы милосердные боги позволили мне повернуть время вспять. Наш сын убит. Отравлен подлой змеей, возомнившей, что она вправе судить нас за любовь. Я прибуду в Ташбаан не позднее первого летнего месяца и молю, чтобы ты не отказал Ильсомбразу в чести упокоиться рядом с его великими предками. Как молю и о правосудии.

— Она прячется в доме своего мужа.

Ускользнула в суматохе на одном из лучших его жеребцов, пока они пытались понять, кто… как… Пока он сам пытался добиться от плачущей, не способной связать и двух слов племянницы, где она взяла это вино и почему принесла именно Джанаан. Альмира рыдала у него на груди и лишь повторяла, что не знала, не знала и не хотела, а Джанаан выла, как раненая волчица, и гладила пальцами застывшее, мокрое от ее слез лицо сына.

— Так возьми его штурмом.

— Она моя сестра, Джанаан. Что ты прикажешь мне делать с этим?

Она повернулась так, словно малейшее движение причиняло ей боль, сравнимую с ударом копья, посмотрела на Ильгамута пустыми глазами и ответила равнодушным шепотом:

— Ты ждешь приказа от моего брата? Хорошо. Пусть она проживет еще несколько месяцев, но я клянусь Ташем и Азаротом, что она не скроется от правосудия ни в одних землях этого мира. Где бы она ни пряталась, куда бы ни бежала, мы настигнем ее и покараем, даже если для этого мне придется пожертвовать богам собственную жизнь.