Когда Аравис обогнула последнее заслоняющее ей взор раскидистое дерево, в душном, будто раскаленном, несмотря на близость реки — или по вине не менее близкой пустыни, — воздухе вновь свистнула сабля в узорах серебра и срезала черный, как смоль, кончик короткой косицы.

— Не смей! — взвыл принц Шараф и принял следующий удар на лезвие собственной сабли.

— Отчего же? — по-волчьи оскалился ненавистный тисрок и даже не парировал выпад, а ушел вниз и в сторону — плавно, как речная волна — сбив брата на истоптанную землю стремительной подножкой. И уже выпрямился, отсалютовав саблей, пока тот еще падал, неловко взмахнув руками и едва сумев превратить это позорное падение в чуть менее позорный перекат. — Быть может, мне стоит обрить тебя налысо? — со злым смешком спросил тисрок и сверкнул черными глазами, вновь растянув тонкие губы в безжалостной усмешке. — Ведь сражаешься ты хуже последнего раба.

Затем повернул голову, заметив краем глаза сиреневый силуэт с черными косами, и бросил, не меняя интонации:

— Место женщин у фонтанов и цветов, тархина Аравис.

— Ваших — без сомнения, — отрезала она в ответ и скрестила руки на груди, давая понять, что не двинется с места. — Я желаю говорить с великим тисроком, да живет он вечно, — видит Лев, ни одна фраза в ее жизни еще не давалась Аравис так тяжело, — и полагаю, что у него ныне найдется время для принцессы Арченланда.

Раз находилось на то, чтобы гонять младшего брата по ристалищу. И что это за разговоры о северных варварах? Они замыслили новое вторжение? Что ж, пусть попытаются: никто в Арченланде не стрелял из лука лучше нее. И никто не сражался на алебардах и тяжелых двуручных мечах лучше Корина. Ни одна калорменская сабля не выдержит даже один такой удар.

— Ступай, — велел тисрок поднявшемуся с земли брату и не глядя вогнал саблю в ножны из слоновой кости.

— Как пожелаешь, — кивнул тот с явным облегчением в голосе и исчез на петляющей среди деревьев мощеной дорожке, отвесив Аравис едва заметный поклон. — Тархина, — прозвенело в неподвижном горячем воздухе, и следом повисла такая же звенящая тишина. Молчали разноцветные птицы на раскидистых ветвях, напуганные свистом и лязгом сабель, затихла и река, еще мгновение назад плескавшая, казалось, у самых ног. Остались лишь отблески вырастающей прямо из речного дна кованой медной решетки да отраженного водой солнца, видневшиеся сквозь поникшую от жары листву.

Остались лишь агатово-черные глаза на ненавистном смуглом лице.

— Вы желали говорить, тархина.

— Будь моя воля, я предпочла бы сразиться, — ответила Аравис, не задумываясь, и вновь увидела эту острую, словно лезвие сабли, усмешку.

— Это не вернет вам отца. А жажда мести — это так… не по-северному, верно?

— Север милосерден и готов дать второй шанс даже злейшему врагу.

Но она родилась на Юге. Хотела она того или нет, огненное благословение Азарота кипело в ее венах с того самого дня, как она впервые открыла глаза и увидела обжигающее калорменское солнце.

— Север, — согласился тисрок, зная, о чем она думает. — Но не Юг.

— Вы несправедливы, — отрезала Аравис, и внезапный порыв ветра откуда-то из-за спины взвил в воздух ее косы и сиреневые рукава платья. Ветер — оружие Таша, что рождается под крыльями Птицеликого бога. Будто сам он приказывал ей замолчать и не оскорблять слух его потомков непочтительными речами. Но она сама от крови богов, если эти легенды не лгут. От крови тисрока Ильсомбраза, Покорителя Запада, и отца его Ардиба Законника, повелевшего своим потомкам учиться искусству не одной лишь войны, но и политики, сражаясь словом там, где нельзя было победить клинком. Пусть она и женщина, но она достойна своих предков не меньше, чем этот черноглазый дьявол.

— Брат мой — лишь ребенок, неповинный в грехах отца и сестры. А вы держите его в Ташбаане, словно птицу в золотой клетке. Он от крови благородных тарханов и великих тисроков, он погибнет в вашей темнице.

Разговор с мачехой, признаться, дался ей нелегко. Они ненавидели друг друга десять лет назад и не понимали теперь, но в одном всё же сошлись. Единственный сын тархана Кидраша и наследник Калавара был достоин лучшей жизни, чем это узилище в стенах ташбаанского дворца. Но на мачеху, почти сломленную вдову изменника, тисрок и не смотрел. Где уж ей, в одну ночь лишившуюся и мужа, и свободы, и даже сострадания — прежде всего от женщин Рабадаша, захвативших женскую половину дворца, как мужчины захватывали новые земли, — было говорить с ним?

— Ваш брат, — лениво процедил в ответ тисрок, — сын изменника.

Будто говорил это уже сотню раз.

— И брат изменницы. У него дурная кровь, и никакие мольбы, ваши и его матери, этого не изменят. Я не доверю ему ни клинок, ни, тем более, целую сатрапию. Он не будет ни в чем нуждаться, но в Калормене у него лишь одна судьба: он проведет всю оставшуюся жизнь в Ташбаане, а править Калаваром будут верные мне люди. И если ваш брат всё же сумеет доказать свою верность, то эти земли вернутся к его потомкам. А пока что будьте благодарны, что я оставил вашей семье хотя бы титул.

— А откуда вам знать о верности калаварского наместника, если вы не в силах ее проверить? — презрительно бросила Аравис, ожидая увидеть взбешенное черное пламя в его глазах, но получила в ответ лишь еще одну острую усмешку. А затем он шагнул вперед.

Аравис не двинулась с места. Даже когда разглядела не только синеву тонких, чуть размазавших линий подводки — до странного волнующую небрежность этих росчерков, — но и едва различимый глазу, тоньше волоса, антрацитово-серый ободок вокруг зрачка. И заговорил тисрок до того вкрадчивым голосом, что любая другая уже пала бы ниц, умоляя его о снисхождении. Но она не любая другая.

— Вы возомнили себя опасным противником, тархина, поскольку знаете, что никто не станет отвечать на ваши слова, как ответили бы мужчине? Или вы так привыкли к варварским обычаям Севера, что попросту позабыли об этом?

— Вы ничего не знаете о Севере. Но если желаете ответить мне, как мужчине…

— Я Воин Азарота, тархина, — прервал ее тисрок с негромким смешком. — Вы, верно, запамятовали, что его слуги не сражаются с женщинами. Ни к чему, — почти хмыкнул он, и в черных глазах всё же зажглось на мгновение такое же черное пламя. Будто сверкнул клинок из вороненой стали, одним ударом отсекающий трепещущую плоть от костей. — Женщины покоряются нам без оружия.

— Я не покорюсь никому, — ответила Аравис, прекрасно поняв, чтó стоит за этими словами. Просьбы женщины выслушивают на ложе, а не на ристалище. Особенно когда эти женщины оказываются так близко, что кожей чувствуют разгоряченное схваткой мужское тело. И достаточно лишь поднять руку, чтобы и в самом деле ощутить этот жар сквозь слишком тонкую, лишь оттеняющую смуглую кожу белизну ткани на его груди.

Он красив, как дьявол. И так же опасен.

— Без сомнения, тархина. В этом мы похожи.

— Похожи?! — вскипела Аравис и сжала пальцы в кулак, больно вонзая ногти в ладонь. Чтобы не в его лицо.

— Как и в том, почему вы здесь, — ответил тисрок. И бровью не повел в ответ на вспышку ее ярости. — Могли бы остаться в стенах Анварда, ведь иноземному принцу куда меньше стоит страшиться моего гнева. Чем той, в чьих жилах течет кровь великих богов и тисроков, но она отринула своих предков, словно те были последними нищими. Вот только… вам противна сама мысль о том, что кто-то может укрыться от вашего взгляда. Выскользнуть из вашего кулака. Тем более, муж. Вам повезло, что он не мыслит без вас жизни. Иначе вашему браку оставалось бы лишь посочувствовать.

— Ваше сочувствие, — отрезала Аравис, — мне ни к чему.

— Мне ваше тоже, — усмехнулся он в ответ. — Я же сказал, что мы похожи. Пожалуй… мне не следовало казнить Ахошту. Сколь зол он был бы сейчас, увидев, какие шипы выросли у выскользнувшей из его пальцев розы. Любой мужчина лишился бы рассудка от ревности, но ваш жених, — слово оцарапало ее, словно ядовитый клинок, — и вовсе удавился бы от одной мысли, что эта прекрасная тигрица каждую ночь отдается не ему, а какому-то северному варвару.