И тогда она придвинулась вплотную, прижалась щекой к его плечу и вздрогнула, не поверив собственным чувствам и глазам, когда ощутила, а затем и увидела, как осторожно, даже робко, переплелись их пальцы.

========== Глава восьмая ==========

Кисть из темных соболиных шерстинок неторопливо вычерчивала на внутренней стороне смуглого запястья четко выверенные — ни одного лишнего мазка — карминовые линии. Алый Глаз Азарота с удлиненным внешним уголком и острым, словно наконечник разящего копья, зрачком. Не спящее Око бога войны, неотрывно следящее за притаившимися за барханами или неспокойными волнами врагами. Не каждый мужчина, даже будь он богатейшим тарханом или сыном самого тисрока, удостаивался чести нанести на кожу этот знак. И подвести глаза не чернотой, лишь означавшей благородную кровь, не темной зеленью, говорившей о склонности к наукам и казначейству, а полýночной синевой — еще одним знаком принадлежности к касте опаснейших калорменских воинов. Перед боем они и вовсе раскрашивали лица яркой голубой краской, сильно растушевывая ее вокруг глаз, нанося на переносицу и даже виски, чтобы каждый, кому хватит мастерства подойти к ним достаточно близко, увидел эту краску над закрывающей не только шею, но и лицо кольчужной бармицей остроконечного шлема. И знал, что смотрит в глаза своей смерти.

Сын следил за движениями кисти завороженным взглядом, словно зверек, увидавший яркую, смертельную ядовитую змею. Грезил, как и любой калорменский мальчишка, однажды войти в число Воинов Азарота. Безжалостные Сабли Калормена, любимцы женщин, яростные и бесстрашные, восхищавшие всякого встречного уже одной только оттенявшей цвет глаз синевой тонких линий. У брата глаза были чернее агатов, лишь едва уловимо светлея у самого зрачка, и эта синева придавала им отблеск вороненой стали. Завораживала. Черные глаза — благословение Таша, редкое, словно дождь в пустыне, а потому Калормен почитает всякого, кто смотрит на мир глазами бога. Порой Джанаан думала о том, что отец с самого начала знал: его трон унаследует не Ильхан, его несчастный первенец, лишь несколько месяцев носивший титул кронпринца и скончавшийся по истечении всего полугода после коронации отца, и ни один другой сын от законных жен, пронесшихся перед ее глазами целой вереницей после смерти матери Ильхана. Лишь одного из детей тогда еще не тисрока, но кронпринца Калормена Таш отметил благословением черных глаз: сына не от жены, но от наложницы, красавицы Ферхан с тяжелыми черными косами и тонкими, по-мужски жесткими губами. Она умерла от той же болезни, что и Ильхан, но будто выторговала у богов жизнь Рабадаша в обмен на собственную.

Поклянись мне, девочка, — шептала она в темноте душного покоя с застоявшимся, пахнущим смертью воздухом, и из уголков ее губ сочилась густая темная кровь. — Я знаю, этот мор не тронет тебя, ибо половина крови в твоих жилах — северная, и этот демон в львином обличии не заберет тебя, как уже забрал стольких из нас. Поклянись мне, что ты всегда будешь моему сыну верной сестрой. Поклянись… что ты останешься лишь сестрой.

Ферхан хотела видеть его величайшим правителем Калормена. Тем, кто останется в памяти ее народа легендой сродни первым тисрокам, возводившим империю на крови и костях. Легенда не могла быть запятнана связью с единокровной сестрой.

Но Джанаан легенда была ни к чему. Да и богам, верно, тоже, раз оба ее сына — слыханное ли дело? — родились с черными, словно агаты, глазами. А потому даже великий тисрок не посмел обвинить своего наследника, лучшего из Воинов Азарота, и старшую дочь, прекраснейшую из потомков Таша, в том, что они сотворили немыслимое. Они сами были олицетворением Азарота и Зардинах, и не вздумай брат отправиться в Нарнию, Калормен унаследовал бы их сын. Должно быть, эта безродная северная ведьма и в самом деле была очень красива. Или же слишком сведуща в колдовстве. Джанаан потеряла его, едва он задумался о северных королевствах, и рождение младшего сына, зачатого вскоре после Осеннего праздника, лишь отсрочило эту потерю еще на несколько лет.

Быть может, это было правильно. Если даже Ильсомбраз, казалось, смирился и на утро после поспешно заключенной свадьбы уже смотрел с нескрываемым восхищением на то, как отчим рисует на руке Глаз Азарота. Будто тот странный клубок, в который сплелись их жизни во время сражения при Анварде — принца, не умеющего прощать, тархана, следовавшего за ним в любой бой, и принцессы, которой даже не было у тех стен, — наконец распутался единственно верным способом. Она улыбнулась, проснувшись на утро — вновь почувствовав себя девчонкой, потерявшей голову после первой ночи с мужчиной, — и сказала, осторожно поправив совсем растрепавшиеся светлые волосы:

— А ты и в самом деле говоришь во сне.

— Смею надеяться, — пробормотал Ильгамут и вновь притянул ее к себе, — что не наговорил очередных глупостей.

— Разве сказать женщине о своей любви — это глупость?

— Об этом я готов и кричать на весь мир, если моя возлюбленная пожелает.

Возлюбленная желала, и куда сильнее, чем должна была почти всевластная сестра тисрока. Желала не только признаний, но и возможности оставить этот лагерь в красных песках и отправиться на север, в столицу его сатрапии, чтобы вновь увидеть почти забытое ею Сердце Пустыни — окруженный богатым городом дворец-башню с хрустальным куполом и вечно-зелеными садами. И двух темноглазых девочек, старшей из которых не было и десяти. Ее долг, как жены — принять их, словно родных, но, видят боги, она желала этого не меньше, чем родить ему сына.

Но если в ее шатре никто не смел спорить с этим поспешным браком — впрочем, поспешным он казался лишь не знающим истинного положения дел, — то в шатре мужа немедля нашлись недовольные. Джанаан выждала, пока он не поднимется из-за стола и не кликнет с собой Ильсомбраза — тот по-прежнему не возражал, но смотрел будто бы с опаской, привыкая к своему новому положению почтительного пасынка, — и спросила:

— Как твое имя?

— Вилора, — пробормотала отвергнутая наложница, склонив голову, но сквозь рыжие ресницы на мгновение сверкнуло злой светлой молнией. Да она, никак, искренне влюблена в господина — уж такое притворство Джанаан бы распознала — и смертельно ревнует его к молодой жене. Вернее… не молодой.

На мгновение Джанаан даже захотелось схватить отполированное до блеска серебряное зеркало. Вглядеться в него пристальнее, чем рыбак в речную воду, ищущий проблеск рыбьей чешуи на солнце, и убедиться, что на ее лице и шее ни морщины, глаза по-прежнему зелены, словно холодные, прозрачные аквамарины, и ничуть не посветлели, как бывает у стариков, а волосы не истончились и в них не найдется ни одного седого. Эта наложница лишь немногим моложе ее, но всё же… ей нет еще и тридцати и пусть грудь у нее невелика, но ей не нужно помнить о том, что мать двоих детей не должна жевать сладости целый день напролет подобно женам других тарханов. Этой наложнице не нужно беречь свою стройность сильнее любых иных богатств и утягивать талию кушаком или шнурами по бокам платья, чтобы подчеркнуть, насколько та по-прежнему тонка.

— Ты рабыня? — продолжила расспрашивать Джанаан, даже не повернувшись к оставленному у брачного ложа зеркалу. Она госпожа Зулиндреха, правительница трех — нет, уже четырех — сатрапий, сестра могущественного тисрока и возлюбленная благородного тархана, она не опустится до сомнений в своей красоте и величии. Она госпожа, даже если в ее расплетенных волосах ни одного украшения, а шальвары и длинная блуза с разрезом от колен и до самой талии расшиты лишь мелким речным жемчугом. Разве змеям нужны драгоценности для того, чтобы быть прекраснейшими из созданий Таша?

— Нет, госпожа. Я… была рабыней когда-то. Я была совсем юна, когда меня и мою мать купил на невольничьем рынке отец моего господина.

— И кто же сделал тебя свободной женщиной?

— Мой господин.

В этом ответе будто прозвучал вызов. Будь, мол, женой, сколько желаешь, но он ценит свою рыжую северянку не меньше, раз дал ей свободу.