С легкостью? Она лишила жизни человека — принца, бывшего одной крови с мужем, — и пусть Ласаралин верила, что поступила так во благо не только свое, но и всего Калормена, убийство оставалось убийством. Но в одном Джанаан была права.

Согласился он и в самом деле очень легко. Вот только радости в этом оказалось немного. И ответить принцессе было нечего.

***

Джанаан ворвалась в кабинет без стука, толкнув обеими руками тяжелые двери из красного дерева, и те с грохотом захлопнулись у нее за спиной.

— Во имя Таша, ты самый невыносимый из мужчин!

Брат поднял бровь, не отрывая взгляда от очередного свитка из желтоватого пергамента, и спросил полным раскаяния голосом:

— В чем я провинился перед прекрасной госпожой на этот раз?

— Не ерничай, — бросила Джанаан, не купившись на его очевиднейшее притворство. — Позволь спросить, на что тебе жена? Рожать детей могут и наложницы, а выставлять женщину виновной в твоем бессердечии…

Агатово-черные, подведенные синевой, как у всех благородных воинов, глаза всё же оторвались от покрывавших свиток ровных мелких строчек и посмотрели на нее поверх пергамента.

— Возлюбленная сестра, я что-то не совсем понимаю, к чему ты клонишь.

— Ты не думал уделить ей хоть немного своего царственного внимания? — ядовито спросила Джанаан, подходя к самому столу. До чего же глупы порой бывали мужчины. Даже лучшие из них. Или, как верно подметила она в разговоре с несчастной тархиной, худшие.

— Ты в своем уме? — парировал Рабадаш, отбросив маску ложного раскаяния. — Она всего двадцать дней, как родила. И половину этого срока едва поднималась с постели. Уж поверь, смерти я ей не желаю.

— Глупец, — заявила Джанаан безо всякого почтения к его титулу. Какое уж тут почтение, когда она в красках помнила, как двадцать лет назад он воровал для нее вишни из сада тархана Аксарты? — Внимание к женщине — это не только счастье лицезреть тебя по ночам. Или ты напрочь забыл все уроки наставников? Покажи ей, что она дорога тебе, как и прежде. И что ты рад рождению дочери.

— Безумно, — мрачно ответил брат, откладывая свиток. — Когда мне нужны сыновья.

— Так ты видишь в этом вину Ласаралин? Лишь боги решают, кому подарить сына, а кому — дочь.

— Бесспорно, сестра. Но мне они нынче не благоволят.

Джанаан вздохнула — он носит величайшую из корон мира, но по-прежнему чем-то недоволен — и протянула вперед обе руки, до самых локтей унизанные тонкими золотыми браслетами.

— Порой я думаю, что боги послали мне тебя в наказание, — призналась она, переплетая пальцы и прижимаясь щекой к гладкому черному шелку у него на плече. — Только никак не могу взять в толк, чем же я так прогневала их еще до рождения.

— Вернее будет сказать, что они знали уже тогда, чем ты прогневаешь их в будущем, — парировал Рабадаш с веселыми нотками в низком бархатном голосе и бережно взял ее за подбородок. Джанаан смотрела долго — словно не знала его лицо наизусть и не смогла бы нарисовать каждую черту с закрытыми глазами, — прежде чем попросила:

— Избавься от Измиры.

Понимания просьба ожидаемо не встретила. И мгновенно испортила момент.

— Измира — тархина, а не какая-нибудь рабыня, я не могу…

— Я не прошу убить ее или продать. Верни ее отцу или выдай замуж. Готова поклясться, половина тарханов с радостью возьмет ее в жены и даже не вспомнит, что она была твоей наложницей, если ты не поскупишься на приданое.

— С какой стати?! — возмутился брат, на долю мгновения обретя сходство с капризным ребенком, у которого пытались отобрать любимую деревянную лошадку. — Она мне еще не наскучила.

— Она не даст тебе покоя, — ответила Джанаан в надежде достучаться до его разума. Будто мало ей было собственных трудностей. Под ее рукой три сатрапии покойного мужа, и каждый безземельный тархан в ее владениях норовит заявить, что справится с этими землями лучше женщины. Но она не усмиряет несогласных в Зулиндрехе, она в Ташбаане и убеждает своего брата, что одна из его наложниц заходит слишком далеко. — И ты сам в этом виноват. Ласаралин заявила, что желает быть твоей женой, а ты взял и согласился. Не буду удивлена, если обнаружится, что Измира надеется воспользоваться ее примером.

— Позволь напомнить тебе, что для этого ей придется убить Ласаралин.

— Вместе с Ласаралин она убила твоего брата, когда тот стоял на твоем пути к трону, — парировала Джанаан. — Так что помешает Измире убить твою жену, если та встанет уже на ее пути к этому трону? Я прошу тебя, отошли эту женщину, пока не стало слишком поздно. Если она решит, что Ласаралин лишилась твоей милости, то немедленно и с радостью попытается избавить тебя от неугодной жены.

— Если она на это решится, то умрет еще до заката, клянусь богами, — сухо ответил брат. Не отстранился и не сел обратно в кресло, но вновь протянул руку с рубиновым перстнем к свитку, давая понять, что этот разговор окончен.

— Рабадаш…

— Я тебя услышал, сестра. Говорить больше не о чем.

— Ты меня гонишь? — спросила Джанаан ровным голосом, но выражение черных глаз изменилось в одно мгновение.

— Нет.

***

Украшенные резьбой двери из белого дуба задрожали от ударов кулаком незадолго до полуночи. За прозрачными шторами, отделявшими спальню от узкого балкона, клубилась чернильно-синяя темнота, а в самих покоях ее разгоняла лишь одиноко горящая бронзовая лампа на круглом низком столике. Ласаралин проснулась не сразу и попыталась сонно отвернуться лицом к балконному проему, когда перепуганная рабыня принялась робко тормошить ее за плечо.

— Госпожа. Умоляю, простите, госпожа.

— Да что такое? — сонно пробормотала тархина и с трудом открыла глаза, услышав произнесенный дрожащим голосом ответ.

— Великий Визирь, госпожа. Просит вас. Немедленно.

Визирь? Зачем? Почему ее, а не мужа? Она всего лишь жена тисрока, какие у визиря могут быть разговоры со столь ничтожной в его глазах женщиной?

— Подай, — велела Ласаралин, подавив совсем не красивший благородную тархину зевок, — мне халат. Там, на кресле.

Набросила его поверх тончайших одежд из мягкого темного хлопка — призванных отнюдь не согревать тело по ночам, а распалять мужское воображение только сильнее, — со второго раза затянула узлом скользкий шелковый пояс и попыталась пригладить растрепавшиеся во сне черные волосы, окутавшие ее второй накидкой до самых бедер. Едва ли в подобном виде можно было выглядеть достойно ее положению, но визирь поспешно склонился в низком почтительном поклоне, едва перед ним открылись двери покоев.

— О, прекраснейшая из господ, да продлят боги ваши лета до скончания времен! Молю простить своего презренного слугу. Лишь не терпящие и мига промедления дела могли принудить меня прервать ваш без сомнения сладостный сон.

— Говорите, благородный тархан, — устало попросила Ласаралин. Вечером она легла спать раньше обычного, мучаясь из-за разыгравшейся от постоянных переживаний головной боли, и теперь чувствовала, как виски вновь начинают ныть, словно в них раз за разом впивались тонкие длинные иглы.

— Мне необходимо передать повелителю послание с южных границ, — понятливо покончил с восхвалениями визирь и, выпрямившись — не без труда из-за весьма почтенного возраста, — протянул ей совсем крошечный пергаментный свиток. Должно быть, его принесла птица, раз он был столь мал.

Такая спешка, сонно подумала Ласаралин, из-за такой малости.

— Но почему же, благородный тархан, вы сами не…?

— Никому из нас не позволено входить в его покои этой ночью, — ответил визирь с плохо скрываемым недовольством. — Полагаю, там тархина Измира. Но вы, как жена повелителя…

Сможете воспользоваться соединяющим ваши покои коридором, закончила за него Ласаралин. Чтобы лицезреть взбешенного этим вторжением мужа, которого отвлекают от любимой наложницы. Будто его прежней холодности Ласаралин было недостаточно.

— Прошу вас, госпожа, — добавил визирь, видя, что она колеблется. — Дело не терпит отлагательств.