========== Пролог ==========

В неподвижном воздухе клубилась красная пыль. Последний отголосок бушевавшей над барханами песчаной бури, обращавший всё, чего касался человеческий взгляд, вязким кровавым маревом, обманывавшим и зрение, и слух. Силуэты людей и коней сливались воедино, принимая обличие жутких демонов-полузверей, звуки разносились дальше — или же это вновь подводили неопытные глаза, и идущие в пыли тени были гораздо ближе, чем казались, — и лишь запах оставался неизменным. Сладковатый душок мертвой плоти, гниющей под непрерывно палящим — от рассвета до заката, без единого облака на ярко-голубом небе — солнцем.

Для Рушдана это был первый военный поход — первый в его жизни шанс проявить себя за стенами великого города Джаухар-Ахсана, именуемого Сердцем Пустыни и Южной Твердыней Азарота. И в первое же мгновение, когда воины почувствовали запах гниения, его, никчемного сына копейщика, недостойного целовать землю, по которой ступают благородные, стошнило прямо под ноги любимому коню тархана.

— Господин, — пролепетал тогда отец, падая на колени и заламывая смуглые до черноты руки. — Умоляю, пощадите, господин. Он лишь ребенок, он и помыслить не смел о том, чтобы оскорбить вас подобным образом.

Рушдан и сам повалился на красный песок, испачкав застиранные шальвары и молясь всем троим богам разом. Окажись господин в дурном расположении духа — а в каком еще настроении он мог быть, видя, чувствуя на коже и даже вдыхая всюду забивавшийся песок? — и незадачливому слуге сдерут плетьми всю кожу со спины.

Тархан Ильгамут потянул на себя зажатые мизинцем и указательным пальцем поводья. Запыленный жеребец по кличке Соль — названный так за белоснежную шкуру без единого темного пятнышка — недовольно фыркнул, но остановился перед распластавшимися на песке людьми, поставив подкованное копыто в каком-то дюйме от головы Рушдана. Карие, тонко подведенные темной синевой глаза тархана под угольно-черными бровями — единственное, что было видно на закрытом платком лице — недовольно сощурились.

— Помнится мне, — глухо сказал господин, — ты уверял, что мальчишка готов к любым лишениям. Если подобное повторится, я отправлю его назад. В одиночку.

Рушдан не сумел сдержать дрожи — лучше быстрая смерть от руки одного из воинов, чем путь длиной в шесть дней, который он еще смог бы пройти по лесам и степям, но никогда — по пустыне, — а тархан уже тронул шпорами побуревшие от пыли лошадиные бока и крикнул кому-то из ехавших во главе отряда воинов:

— Деревню уже видно?!

— Нет, господин! Но ветер с юга!

Тархан выругался так, что у Рушдана, не будь он столь напуган своей дерзостью, заалели бы уши, и дал коню шенкеля. Жеребец сорвался с места, поднимая в воздух новые клубы красного песка — мальчишка в кожаном поддоспешнике едва успел отскочить в сторону, — и вокруг тархана мгновенно собралась конная охрана в одинаковых коротких кольчугах и желтых плащах с ромбовидными черными узорами. По песку глухо застучали дюжины подкованных копыт.

Последний форпост вблизи южных границ империи. Даже не крепость, поселение в оазисе, окруженное насыпными валами. Лишь полудюжина семей, живущих по заветам предков-отшельников и едва ли способных причинить кому-то вред. Полудюжина почти беззащитных семей.

Первый из поселенцев выплыл из клубов песка и пыли еще в сотне ярдов от самой деревни: брошенный на земле мертвец с вырванными глазами и языком. Мухи роились над ним целыми полчищами, ни на мгновение не переставая зудеть, и в рваных гниющих ранах копошились белые черви.

— Варвары, — сплюнул один из воинов на песок, спрыгнув с седла, и ткнул пальцем в вырезанные на щеках у мертвеца волнистые линии. — Даже не скрывают, что это их рук дело, господин.

— Вижу, — коротко ответил Ильгамут, прижимая к носу край закрывавшего лицо платка. Запах стоял такой, что даже у самого бывалого воина вышибло бы слезу от этой вони. И один-единственный мертвец, пусть и пролежавший на солнце несколько дней, так смердеть не мог.

Зато могла — и не только смердела, но и кишела сотнями червей, мух и иных мелких пожирателей падали — сложенная посреди оазиса куча изуродованных, полузасыпанных красным песком тел. Мужчины, женщины, дети, сваленные без разбору — со вспоротыми животами, вырванными глазами и языками, — одинаково распахнувшие окровавленные рты в безмолвном крике. И брошенный сверху — вымазанный засохшей до черноты кровью — столп богов с тремя изрубленными до неузнаваемости ликами.

— Нечестивцы! — выкрикнул кто-то из воинов, и голос у него сорвался от боли и злости одновременно.

— Обыщите поселение, — велел Ильгамут, спешиваясь, и шагнул к изувеченным мертвецам. — Быть может, кому-то удалось спрятаться.

Бессмысленный приказ, потому как каждый из его воинов понимал, что прятаться здесь было негде. Ворвавшиеся в деревню головорезы перевернули бы каждый камень, чтобы добраться до еще нетронутой ножами плоти, а если бы кто-то и выжил, то бежал бы прочь от этой горы мертвецов еще в первую ночь после резни.

Тархан остановился в паре ярдов от тел и стянул с головы, комкая в пальцах запыленную ткань, спасавший от песка длинный платок. На светлых от краски вихрастых волосах мгновенно осели сотни мелких кровавых песчинок.

— Я клянусь не знать покоя, покуда каждый, кто посмел поднять против вас клинок, не окончит свою жизнь в мучениях и позоре.

Фраза была не более, чем данью традиции — Калормен жестоко мстит всякому, кто разоряет его земли, но лишь божественное провидение позволило бы им отыскать всех убийц этих несчастных, — и кто-то из стражи за спиной не удержался от горького смешка, понимая всю тщетность этого обещания. Людям из восточных сатрапий, чьим соседом было бескрайнее море, и северных, стерегущих рубежи с мирным Арченландом, стоило опасаться разве что собственных тарханов, в очередной раз требующих непомерный налог и посылающих личную армию на усмирение бунтующих крестьян. Но воины Юга и Запада привыкли быть щитом, а не бичом, а потому каждая рана, нанесенная рыбаку или пахарю, ощущалась ими, как своя. И теперь каждый из них кипел праведным гневом при виде мух, червей и мертвой раздувшейся плоти.

— Как смеют они осквернять наши земли?!

— Отравлять нашу воду?!

— Порочить наших женщин?!

Граница здесь более чем условна, думал Ильгамут, не позволяя ни единому мускулу на лице дрогнуть в гримасе отвращения, когда ноздрей вновь касался запах гниения. Пустыня принадлежит всем и никому разом. Но тем, кто таится в самом сердце кровавых песков, мало этой бесплодной почвы с редкими оазисами. Они жаждут большего. Но они ждали — с трепетом и ужасом, — что новый тисрок загонит их разрозненные племена еще дальше в безжизненные пески. Тисрок, обреченный провести всю свою жизнь, не отдаляясь от Ташбаана больше, чем на десять жалких миль.

Они узнали. Или узнают в скором времени. Всему Калормену давно известно о проклятии, хочет Рабадаш того или нет. А значит, рано или поздно об этом проведают и пустынники. И разрозненные племена объединятся в единую армию выжигающих всё на своем пути завоевателей.

— Ришда! — отрывисто приказал Ильгамут, отворачиваясь от изуродованных тел. — Возьми двоих человек и возвращайся в Джаухар! Нужно послать гонцов к Анрадину, Алимашу и в Ташбаан! Это вторжение!

========== Глава первая ==========

Облицованный лазурно-синим камнем потолок Храма был таким ярким и незамутненным — отполированным до блеска руками сотен рабов, — что казалось, будто никакого купола над головой нет и алтарь Богов стоит во всем его величии и красоте под открытым небом. Ласаралин опустилась на колени в шести шагах от вырезанного из белого дуба столпа — лишь дважды она подходила ближе, в дни своего бракосочетания с благородным тарханом и великим тисроком — и соединила пальцы в молитвенном жесте.

В Храме стояла тишина. Гулкая, непрочная — малейший шорох или скрип разрушал чувство единения с богами, внимающими жалобным просьбам людей, — но мгновенно обволакивающая, обнимающая со всех сторон, как руки возлюбленного. На птичьем лике с красно-золотым клювом блестели выточенные из черного агата глаза.