— Я буду рада оказать вам помощь, благородный тархан, — устало согласилась Ласаралин и протянула руку за посланием, опасаясь, что иначе старик простоит у ее дверей до самого утра, умоляя снизойти до его нужд. Да и не так уж это было пугающе: отпереть одну дверь серебряным ключом, пройти по короткому узкому коридору, в котором не сумели бы разминуться и двое людей, отпереть вторую дверь уже другим серебряным ключом…

С последним ей даже повезло. Вторая дверь была незаперта. Осторожно приоткрыв ее, чтобы не заскрипеть петлями и не потревожить раньше времени, Ласаралин робко заглянула в полутемную спальню. Сердце не упало и даже не замерло — как порой пишут поэты — при виде узкой женской спины, укрытой длинными каштановыми волосами, но и приятного в этом Ласаралин находила мало. Ей и прежде не нравилось, сколь много внимания он уделяет Измире, но знать, что именно ее раз за разом выбирают из всех наложниц, когда сама Ласаралин оказалась в опале… С каждым днем ей становилось всё тяжелее выносить кару богов.

— Мой господин, — позвала Ласаралин совсем тихим, в один миг отказавшимся подчиняться ей голосом и едва тронула пальцами смуглое плечо, но он услышал. И в полумраке углями вспыхнули черные глаза.

— Что. Ты. Здесь делаешь? — медленно спросил муж — настолько медленно, что ей захотелось упасть на колени, с рыданиями умоляя о милосердии, — и Ласаралин робко протянула крохотный свиток.

— Послание с южных границ. Великий Визирь просил…

Муж не дослушал. Отбросил одеяло, накинул халат столь отрывистым жестом, словно это был тяжелый церемониальный плащ, и отошел к горящей на круглом столике лампе, чтобы прочесть письмо. Ласаралин осторожно последовала за ним. И невольно вскинула брови, разглядев рядом с лампой россыпь тонких женских колец и черепаховые гребни с перламутром.

За спиной зашуршали тонкие простыни, но обернуться Ласаралин не решилась. В одном визирь всё же ошибся. Это была не Измира. А самой Ласаралин отныне следовало смириться с тем, что ей действительно приходиться делить мужа с его сестрой.

— Что там? — спросила Джанаан без малейшего смущения в голосе — ни как пойманная в чужой постели любовница, ни как женщина, интересовавшаяся таким исконно мужским делом, как политика, — возникая из-за спины у Ласаралин и завязывая пояс шелкового халата небрежным узлом. Рабадаш молча протянул послание и, казалось, задумался, не отрывая взгляда от дрожащего в лампе крохотного огонька. Принцесса пробежала короткое — лишь в несколько строчек — письмо взглядом и сказала:

— Я поеду.

— И речи быть не может, — отрезал Рабадаш, но она будто не услышала.

— Кто-то должен привести на юг войска. Послать Шарафа ты не можешь, он мужчина и с него станется этим воспользоваться, чтобы попытаться тебя свергнуть. А я всего лишь женщина, на роль правителя Калормена я не подхожу. Но я единственная из дочерей нашего отца, которую ты называешь сестрой. Этого будет достаточно, чтобы тарханы… помнили о почтении.

— Шараф должен мне свою жизнь.

— Полагаешь, его это остановит? Тебя бы не остановило. А я не хочу рисковать. Мне хватило того, как мы бежали из Ташбаана в прошлый раз, и повторения этому я не желаю.

— О да, — ядовито ответил Рабадаш. — Ведь нынче тархан Ильгамут не ждет тебя в устье Кадера с полудюжиной кораблей.

Присутствия Ласаралин они словно не замечали. Не могли не видеть — ведь она стояла вплотную к мужу и столику с лампой, — но вместе с тем смотрели сквозь нее, будто Ласаралин здесь и не было.

Джанаан подняла глаза от пергамента и заговорила тоном, на который сама Ласаралин не осмелилась бы, пожалуй, никогда.

— Можешь запереть меня в Ташбаане, если на то будет твоя воля. Но ты ничего не изменишь. Я говорила это тогда, и я готова повторить теперь. Он мне нужен.

Рабадаш смотрел так пристально и молчал так долго, что Ласаралин успела испугаться за его излишне дерзкую сестру. Потом вздохнул — так непривычно, будто бы устало — и сказал:

— Возьми с собой Ильсомбраза.

— Ему всего тринадцать, — немедленно заспорила Джанаан, скрещивая руки на груди. Как волчица, застывшая на пороге логова и готовая любой ценой защитить от охотников своих волчат.

— Ему пора узнать, что такое война. И мне будет спокойнее, если рядом с тобой будет мужчина, которому я смогу… доверять.

Тархану Ильгамуту он, надо полагать, не доверял совершенно. Но Ласаралин лишь теперь поняла, почему.

========== Глава вторая ==========

Песок клубился в воздухе денно и нощно — солнце окрашивало его в багряные с рыжиной тона, а луна — в цвет бурого серебра, — и при каждом порыве ветра песчинки, которым не было числа, принимались танцевать. Словно пустыня до самого горизонта погрузилась в морские волны — красноватые днем и угольно-серые ночью, — накатывающие на разноцветные шатры, как на прибрежные скалы, и отступающие вновь. На барханах оставались узоры, будто следы от проползающих под песком змей.

Каждое утро Рушдан с опаской поднимал ресницы, боясь, что за ночь на них осели дюжины песчинок и те вновь начнут больно колоть глаза, едва незадачливый сын копейщика попытается их открыть. Каждый вечер он закутывался с головой в свой потертый куцый плащ, придвигался поближе к обложенному камнями костру в надежде уберечься от холода и старался заснуть как можно быстрее. Но неизменно просыпался от тявканья привлеченных запахом мяса гиен или хлопанья тяжелых тканей на ветру. Полог шатра, окруженного дюжиной стражников в черно-желтых плащах, приподнимался по нескольку раз за ночь, и однажды Рушдану, ночевавшему в нескольких ярдах в стороне, даже повезло увидеть женский силуэт в прозрачных белых шальварах, скрепленных по бокам дюжинами тонких шелковых лент с золотыми подвесками. При каждом шаге ее одежды тихо звенели, словно на них были нашиты сотни крохотных колокольчиков, но в тот раз она остановилась на самом пороге шатра и Рушдан проснулся не от перезвона, а от звука ее голоса, гулко разнесшегося над спящим лагерем.

— Откуда здесь столько гиен?

Боги были столь милостивы, что Рушдану посчастливилось открыть глаза за мгновение до того, как на плечи наложницы легла теплая накидка из мягкой шерсти, и он успел увидеть и тонкую руку с широкими серебряными браслетами у запястья, локтя и самого плеча, и гладкий живот, и белеющую в лунном свете маленькую крепкую грудь.

— Их привлекает лагерь, — ответил тархан, освобождая лежавшие на плечах рыжие волосы женщины. — В иные дни они ищут оставшиеся на стоянках караванов объедки или идут за пустынниками. Те прикармливают их, как псов. Вернись в шатер.

— Не оставляй меня одну, — попросила наложница, поворачивая к нему лицо с тонким носом и ямочкой на подбородке. Протянула руку, просовывая пальцы в распахнутый ворот темной туники, но тархан отстранился и шагнул на освещенный луной песок, зашуршавший под его высокими сапогами с загнутыми носами.

— Ты обещала мне не перечить.

— Я никогда не перечу моему господину, — засмеялась наложница. Словно говорила с давним другом, а не с правителем одной из сильнейших калорменских сатрапий.

— И выполнять мои приказы с первого раза. Иначе я отошлю тебя в столицу, как и обещал.

— Ты солнце моей жизни, как я смею ослушаться тебя?! — крикнула ему в спину наложница, но тархан даже не обернулся.

— А я сказал тебе вернуться в шатер!

— Закройте рты, — грубо проворчал один из воинов, проснувшийся от звука голосов, а в следующую секунду уже вскочил на ноги лишь ради того, чтобы вновь повалиться в песок. — Умоляю, простите, господин, я не узнал вас в темноте!

Тархан негромко рассмеялся и лишь махнул провинившемуся воину рукой с одиноким золотым перстнем-печаткой, прежде чем раствориться в темноте среди шатров. Воин шумно выдохнул — среди мужчин, стерегущих шатер тархана, послышались тихие ехидные смешки, — и вознес хвалу кутающейся в шерстяную накидку женщине:

— Да благословят тебя Таш и Зардинах, прекрасная Вилора, за то, что у господина нынче хорошее настроение!