— У тебя есть дети? — спросила Джанаан, и сквозь рыжие ресницы полыхнула еще одна молния. Как наивно. Тебе со мной не тягаться, девочка. Ты наложница южного тархана, чьи мысли лишь о вверенных ему границах империи. Ты и помыслить не можешь, с какими чудовищами сражалась я.

— Нет, — глухо ответила наложница. — Боги не были милостивы ко мне.

— Чьи?

Быть может, ей не следовало спрашивать. Многие рабы сохраняли веру своих предков — как и многие принимали веру Ташбаана, надеясь, что это снимет с них рабские оковы, — но господам до этого не было никакого дела. И всё же… она хотела знать.

— Ты поклоняешься… северному демону?

Она не потерпит ни одного и ни одну слугу этого существа в своем доме.

— Нет, госпожа, — ответила наложница недрогнувшим голосом. Если и лгала, то очень хорошо. — Я совершаю обряды в храме троих богов, как и положено возлюбленной калорменского тархана. Но на моей родине говорят, будто Великий Лев милостив ко всякому, кто попросит его об этой милости. Кто придет к нему смиренно и униженно…

— Часто ли ты оглядывалась вокруг, наивное дитя? — спросила Джанаан, не повышая голоса. Но за выражение лица она, пожалуй, не поручилась бы. — Вот земли под рукой мужчины, которого ты любишь, ныне их разоряют безбожники, поклоняющиеся духам и призракам. Разоряют потому, что тисрок не способен отдалиться от Ташбаана дальше, чем на десять миль. По чьей вине? А прошлой ночью… разве не твой господин рисковал жизнью, защищая меня и моего сына? И по чьей вине? Будь мой брат здесь, ни один мужчина не посмел бы оскорбить меня, но его здесь нет. Скажи мне, дитя, если твой демон так милостив, то за что же он карает тебя? Чем же ты так провинилась, что он готов заставить тебя смотреть на кровь и даже смерть мужчины, которого ты любишь?

— Я… — пробормотала наложница, разом позабыв о том, что дерзила несколько мгновений назад, и в светлых глазах едва не блеснули слезы. — Я грешна в его глазах, ибо живу с мужчиной, не будучи его женой.

— Разве ты можешь быть женой тархану? — спросила Джанаан с вежливым недоумением, уже зная, каким будет ответ. Эта глупышка красива, но не более того. Благородной крови в ее жилах не было ни капли. — Ты принцесса или тархина? Или… — как это зовется на севере? — Леди?

— Нет, госпожа, — совсем поникла от таких расспросов наложница, вновь опустив ресницы.

— Стало быть, твой демон карает тебя за любовь? Зная, что тебе не быть женой, и не позволяя стать матерью? Желая отнять у тебя эту любовь лишь потому, что твой возлюбленный стоит куда выше тебя?

— Я… не знаю, госпожа.

И то верно. Откуда тебе знать, если ты привыкла лишь услаждать мужчину на ложе и размышляла над священными текстами не дольше того, чем положено смиренной слуге Зардинах?

Джанаан протянула руку и положила ее на стиснутые от горькой обиды белые ладони.

— Я не желаю ссориться с любимицей моего мужа. Но если я узнаю, что в моем доме поклоняются северным демонам, то избавлюсь от их слуг, не раздумывая.

— Я, — повторила наложница, не смея поднять глаза, — смиренная дочь Зардинах, госпожа.

— Как и я, дитя. Ибо ты, я полагаю, знаешь не хуже меня: мужчинам, будь они хоть птицами, хоть львами, нет никакого дела до женских бед.

Но как вода гасит пламя, так и Зардинах смиряет ярость Азарота. Вот только… кто усмирит ярость самой Зардинах?

Она выбрала длинный шелковый кафтан, чтобы защититься от ветра, подпоясала его желтым кушаком — единственным цветным пятном в белизне ее одежд, — и откинула тяжелый полог шатра. Пошла, погрузившись в раздумья, позволяя ветру трепать выбившиеся из-под длинного белого платка волосы и не замечая тенью следовавшей за ней стражи.

Эти размышления виделись ей… немного любопытными. Северяне, без сомнения, мнят своего демона благодетелем. Он явился к ним в час нужды, когда они, беспечные, позволили врагу прорваться к самому сердцу Арченланда. Они не стерегли границы, полагаясь лишь на чудеса, а не на ежедневный и еженощный труд, и теперь, не раздумывая, возложат своих детей на алтарь того, кто уберег их от собственной глупости. Но в чем же вина Калормена?

Джанаан не стала бы отрицать: лицемерно принцессе говорить о нуждах простых рыбаков и пахарей, зная, что в сердце ее не найдется жалости для тех, кто трудится, годами не разгибая спины, и умирает от клинков варваров. Но северный лев не принцесса Калормена и зовет себя милосердным. Так в чем же провинились перед ним те, кто уже погиб в горниле разгорающейся войны? Он желал умерить воинственность тисрока? Пусть так, но невозможно удержать столь огромные земли, не защищая их мечом и копьем. Война была лишь вопросом времени, но в час нужды их лишили того, кто должен был стать их главным защитником.

Джанаан остановилась, когда шатры остались позади, и подняла глаза. На бледно-голубом небе не было ни облачка. Голубом, словно узоры на столпе богов, украшавшие лик Азарота.

В чем наша вина, Бич Войны? Ты, господин всех мужчин и возлюбленный всех женщин, скажи, отчего небеса ныне так жестоки к Калормену? Вот она, рабыня, полюбившая господина, чем она прогневала своего северного демона? Вот он, господин, сражавшийся за меня, просивший моей любви, но даже не мысливший принуждать, чем он прогневал тебя? Чем… прогневала великого бога, Повелителя Ветров, чьи крылья рождают бури, я? Любовью? Кровью? Я отравила мужа, чтобы скрыть эту любовь. Ибо когда он явился в Ташбаан, чтобы напомнить мне о долге жены, я уже пятый месяц носила под сердцем чужого ребенка. Он не мог, как бы ни желал, обвинить меня во лжи, когда родился Ильсомбраз, но ни на мгновение не усомнился бы в том, что не мог зачать Сармада. И доказал бы мою неверность всему Калормену. А я…

Я не могла этого допустить, зная, что все мои надежды увидеть брата тисроком едва не пошли прахом из-за его же безрассудства. Я добивалась трона для него не только потому, что это его судьба, но еще и потому, что знала: это единственная моя надежда сохранить ему жизнь. Что за демон мог предложить такой выбор: клетку или смерть? Или он верил, что брат мой займет трон без боя? В Калормене, где мужчины признают лишь силу? Или что брат уступит то, что принадлежит ему по праву, и удовольствуется темницей до конца его дней? Или и вовсе плахой и копьем у ворот, на которое надели бы его голову? Что за существо могло решить, будто он покорно пойдет на смерть?

Никогда! Никогда и ни за какую плату, ни за какую угрозу Калормен не склонится перед тем, кто мог предложить подобную участь! Никогда великие тисроки и благородные тарханы не примут подобного милосердия! Сколь ни были бы слабы люди в глазах богов, они не простят того, что их обрекли на смерть из-за чужой гордости! Прокляни нас всех, демон, но кровь Птицеликого Бога не вода! Мы не покоримся! Таш Неумолимый и Азарот Пламенный, я сама возьмусь за кинжал и буду бороться за каждую пядь нашей земли, если такова воля богов, но я не склонюсь в смирении и унижении перед тем, кто посмел проклясть мою любовь!

В безоблачном небе будто заворочался беззвучный гром. Она почувствовала, еще не зная, что в лагерь спешат, увязая в кровавом песке, взбудораженные разведчики. Ощутила, наделенная знанием той частицей божественной крови, что текла в ее венах: часы непрочного мира — его, пожалуй, и миром называть не стоило, — подошли к концу. В глубине пустыни поднималась буря в обличии сотен изогнутых клинков.

Если ты не будешь милостив к нам, Бич Небес… Если волею Зардинах нам была подарена лишь одна ночь…

Джанаан подняла руку и коснулась раскрытой ладонью холодной желтой ткани кушака на животе.

Пусть эта ночь не станет напрасной. Пусть его кровь смешается с моей, даже если его сыну не суждено будет увидеть отца.

========== Эпилог ==========

Ветер рисовал на багряном песке мелкие неспокойные волны. Словно что-то надвигалось из глубины пустыни, ползло, шурша блестящей антрацитовой чешуей, извиваясь и сворачиваясь огромными кольцами, под обманчиво-неподвижными барханами, издали кажущимися монолитами из красного камня, но мгновенно рассыпающимися на тысячи колких песчинок. И в кровавом мареве песчаной бури лихорадочно блестели огромные алые глаза.