— Как самочувствие тархины Ласаралин, мой господин? Ей лучше?

Тебе ли не знать, презренная, если у тебя уши по всему дворцу? И если…

Ласаралин, несмотря на обуревавшие ее мысли о грехах, не иначе, как была благословлена всеми богами разом. Оступиться на верхней ступени — а их было без малого два десятка, мраморных и с острыми гранями, — но не сломать себе шеи и даже не разбить головы — это, без сомнения, чудо. И пусть на этом удачливость Ласаралин закончилась, — падать, как мужчин, ее, благородную тархину, никто не учил, — но отделалась эта несчастная всё же легко: синяками, разбитыми коленями и сломанным запястьем. Губу она прокусила, уже когда пыталась сдержать жалобные стоны под пальцами вправлявшего ей руку лекаря. И еще долго роняла горькие слезы, уткнувшись лицом в мужнино плечо. А уж как этому обрадовался посол с островов, рассчитывавший провести вечер за согласованием торговых пошлин, но вместо этого выслушивавший извинения от Великого визиря. Те были исключительно его, визиря, инициативой и звучали по большей части, как «жена для калорменского мужчины свята, будь он хоть пахарем, хоть тисроком», а потому утешали слабо.

Возлюбленная жена тем временем порыдала всласть, напилась спешно приготовленного лекарем макового отвара и провалилась в неспокойный сон, изредка принимаясь всхлипывать и бормотать всё, что взбредет в голову. Были, впрочем, в этом бреду и вполне осмысленные фразы. На вопрос, кто толкнул, Ласаралин ответила настолько четко, что сошла бы за совершенно здоровую и трезвую, не будь у нее такого затуманенного взгляда.

— Тархина Ласаралин поведала мне весьма интересные подробности своего падения.

Выражение лица Измиры не изменилось. Скорее уж наоборот, застыло бронзовой маской с нарисованной кармином улыбкой и совершенной пустотой в глазах.

— И что же она рассказала моему господину? — спросила Измира елейным тоном, медленно поднимаясь с деревянного настила. Как охотник в степи, знающий, что если двигаться слишком быстро и резко, то притаившаяся в высокой траве змея сочтет это угрозой.

Змея предпочла притвориться успокоенной.

— Скажи мне, чего ты пыталась добиться?

Смуглое лицо по-прежнему казалось безжизненной маской, но скрыть презрения в голосе Измира не сумела.

— Она недостойна. Чем она так хороша, что ты, мой господин, взял ее женой, не раздумав и дня? Происхождением? Она верит, что текущая в ее жилах кровь важнее тех лет, что я отдала тебе? Я такая же тархина, но я согласилась на позор и для меня, и для моего несчастного отца, лишь бы быть рядом с тобой.

Уж лучше бы ты молчала, глупая. Ты согласилась на участь наложницы, чтобы жить во дворце, а не в доме, ничем не отличимом от хлева, и носить шелк и бархат, а не грубый лен. Ты продала, зная, что я пожелаю купить, только и всего.

— Я видела, как умер этот ничтожный, покусившийся на твое право на трон, — продолжила Измира, и ее глаза полыхнули расплавленным металлом. — Я сама лишила его жизни, зная, что если этот поступок прогневает моего господина, то меня не защитит ни семья, ни золото, как тархину Ласаралин. Но ты выбрал ее!

— И ты возомнила себя вправе спорить с моими решениями?

Лицом Измира, без сомнения, владела даже слишком хорошо. Но стоило ей услышать непривычно вкрадчивый тон, и в серых глазах промелькнула искренняя растерянность. Должно быть, она впервые задумалась о том, что могла заиграться в обиженную любовницу.

— Я… лишь желаю…

Еще большей власти. Всего, чего только может достичь женщина во дворце Ташбаана. Не как жена. Но как мать следующего тисрока. Вот только… кто сказал, что я тебе это позволю?

— Желаешь чего?

— Чтобы… — растерянность в ее глазах сменилась настороженностью, — ты любил меня.

— Неужели? А мне казалось, ты желаешь, чтобы тебя осыпали драгоценностями с головы до ног. Скольких еще ты готова убить ради этого? — деревянный настил протяжно заскрипел, будто застонал, под первым шагом, и Измира невольно отступила назад. — Мне, право слово, любопытно. А сколько бы прожил я сам, если бы ты всё же родила мне сына? Полагаю, не дольше, чем требуется, чтобы раздобыть яд, верно?

— К чему мне это? — спросила Измира с искренним удивлением, подняв тонкие брови. — Младенец не защитил бы меня от тарханов и Великого визиря. Они бы вышвырнули меня из дворца, а твоя драгоценная сестра объявила бы себя регентом при племяннике.

Стало быть, это единственное, что тебя останавливало?

— Если… — продолжила Измира и вновь отступила назад, — ты вернешь меня отцу, я буду опозорена. Я уже никогда не стану женой, я…

— Верну отцу? После того, что ты сделала? Стоило мне поссориться с женой, как ты столкнула ее с лестницы в надежде, что она сломает шею или проломит голову. И не добила ее лишь потому, что на крик сбежались слуги и тебе самой пришлось бежать. На что ты рассчитывала? Что я не спрошу у нее, кто это сделал?

— Она лжет! — завопила Измира, продолжая пятиться, и ее лицо исказилось от страха. — Она сама оступилась! Я даже не покидала своих покоев!

Будто забыла в одно мгновение, что уже во всем созналась.

— Тебя видели на лестнице, глупое ты создание.

— Я не трогала ее! Я… Да весь дворец знает, что она в чем-то провинилась перед тобой! Быть может, она сама решила умереть, чтобы больше не позорить тебя!

— Не позорить меня? — процедил Рабадаш, делая еще один шаг. — Ласаралин, быть может, и глупа, но она уж точно не желает, чтобы годы спустя такие, как ты, рассказывали Нарджис о том, как ее отец убил ее мать. Не своими руками, но именно это и скажут моей дочери, если Ласаралин умрет.

— Я… — пролепетала Измира, и ее глаза наполнились испуганными слезами. — Я… Ты не можешь… Воины Азарота не сражаются с женщинами.

— Ты не оставила мне выбора.

Измира вздрогнула — содрогнулась всем телом, не веря вынесенному ей приговору, — выдохнула со свистом и прыгнула. В сторону, в отражающую солнечные лучи воду, подняв сверкающие брызги. Отчаянный, но бесполезный рывок. Она не могла не понимать, что не пройдет, увязая в глиняном дне, и ярда, прежде чем ее догонят. И забилась, как попавшая в силки птица, поднимая всё новые брызги, но отчаянный крик заглушило накрывшей ее с головой водой. Слепо взмахнула руками — еще раз, и еще, пытаясь вырваться, — зашлась душащим кашлем, силясь поднять хотя бы голову, но на шею безжалостно давила чужая рука. На вспененной поверхности воды лопались вырывающиеся у нее изо рта и поднимающиеся вверх пузыри. Целые дюжины поначалу, пока она еще рвалась из его рук, но чем меньше у нее оставалось сил, тем меньше становилось брызг и пены.

Пока она не содрогнулась в последний раз, обмякнув, словно тряпичная кукла. И по воде поплыла лишь искрящаяся на свету прозрачная газовая ткань и намокшие, потемневшие до черноты волосы.

***

Ласаралин остановилась среди деревьев, прижимая к груди перевязанную, разрывающуюся от боли руку, и не сразу решилась шагнуть на свет. Не из-за покачивающегося в воде — уже у самого берега, принесенного к нему речной волной — неподвижного тела, а из-за застывшего на лице мужа жуткого равнодушного выражения. На утопленницу он не смотрел. Сидел на краю деревянного настила, опираясь на него руками и устремив взгляд на чернеющие вдали, над раскидистыми деревьями, Усыпальницы. Будто задумался о чем, но черные глаза вдруг показались ей парой бездонных колодцев, из которых вычерпали всю воду.

Она не поверила, когда примчавшиеся во дворец слуги испуганно залепетали о том, что тархина Измира лежит в реке лицом вниз и совсем не двигается. Любимая наложница против ни на что негодной жены — в этом противостоянии Ласаралин не дала бы за собственную жизнь и захудалой медной монетки. Но он почему-то решил иначе.

Заговорить Ласаралин не осмелилась. Приблизилась осторожно, даже не уверенная, что он слышит ее шаги, опустилась рядом, неловко обхватив колени больной рукой, и, помедлив, протянула здоровую, коснувшись его пальцев. Муж даже не шевельнулся. Но и руку не отнял.