Клянешься ли… любить его и почитать, покуда смерть не разлучит вас?

Пальцы скользили по спине и мускулистым рукам — холодный браслет на левом плече и еще один шрам на правом, — вновь ерошили светлые волосы, и платье казалось слишком тесным, слишком холодным. Кожа на груди и животе пылала от поцелуев, розовый шелк юбок разметался по мягким шкурам покрывала, и она содрогнулась вновь, почувствовав, как широкая мозолистая ладонь огладила внутреннюю сторону бедра и скользнула выше. От размеренных движений пересохло во рту, задрожали раскинутые ноги и по всему телу разлилось горячее, отчаянно ищущее выход и рвущееся из груди надрывными стонами.

— Ильгамут…

Еще, еще… Любовь моя. Я едва не потеряла тебя. Столько раз. Боги, где же ты был все эти годы, когда я так нуждалась в тебе? Почему… это с самого начала не был ты?

Светлые волосы щекотали шею и грудь, и даже этого было слишком много для нее одной. Мой. Мой!

— Ильгамут!

Она стряхнула с разгоряченного тела шелк и хлопок, не успев даже отдышаться, и опрокинула его на спину, путаясь пальцами в завязках, покрывая поцелуями шрамы — руки, грудь, еще один росчерк на бедре, — и задыхаясь, словно воздух в шатре обратился раскаленным на солнце красным песком. Опустилась на него, уперевшись руками в грудь, сжав бедрами, и он содрогнулся, откинув голову и застонав сквозь зубы.

Госпожа. Джанаан. Недоступная принцесса, в одну ночь ставшая женой. Горячая смуглая кожа под пальцами, разметавшиеся по плечам и груди кудри и блестящие сквозь полуопущенные, вычерненные краской ресницы зеленые с голубым отливом глаза. Она дрожала и бормотала что-то нежное, неразборчивое — будто не она когда-то встретила его с равнодушной улыбкой на лице, упиваясь своим величием и властью над каждым мужчиной Калормена, — и краска вокруг ее глаз вновь размазывалась от дрожащих на ресницах слез, отчего она казалась моложе, казалась той девчонкой, которую тащил к алтарю старик втрое старше нее.

Я бы сражался за тебя, если бы знал тогда. Но, признаться, это ничего бы не изменило. Твой отец не отдал бы тебя мальчишке, знаменитому лишь парой побед на южных границах.

Тогда он был слишком молод, чтобы бороться за нее всерьез. И с ее отцом, и с братом, и с полудюжиной других тарханов, рвавшихся заполучить ее в жены. Тогда… у них не было ни малейшего шанса.

Джанаан едва слышно вздохнула, уже когда лежала в его руках, прижимаясь к груди горячей щекой, и сказала:

— Я рожу тебе сына. Я еще не слишком стара для этого.

— В моем роду, — ответил Ильгамут, перебирая пальцами спутанные локоны, — кажется, рождаются только дочери. У моего отца их было восемь. У меня две.

— А сыновья?

— У отца? Четверо, но семилетие пережил только я. У меня и вовсе ни одного. Но я, признаться, буду рад еще одной девочке. Особенно если у нее будут такие же красивые зеленые глаза.

Джанаан вздохнула вновь — тихо, умиротворенно, будто разом позабыла обо всем, что ждало их за пределами шатра — и протянула руку, медленно сплетя его пальцы со своими.

— А я, мой бесстрашный господин, рожаю только сыновей. И отнюдь не зеленоглазых.

Стало быть, решать богам.

========== Глава седьмая ==========

Мелкие речные волны — красноватые из-за глиняного дна и берегов, давших этой реке имя, — с ленивым плеском лизали деревянные подпорки дворцовой пристани. Солнце еще только поднималось над притихшем от неспадающей жары городом — лишь половина белого диска показалась над главным куполом дворца, отражающим его лучи медной облицовкой, — но в неподвижном воздухе уже родилось обманчивое марево, смазывающее очертания раскинувшихся по берегам садов и возвышающихся вдалеке, на самой границе с пустыней, черных ульев Усыпальниц.

У подмостков из потемневшего от речной близости дерева не было ни души. Кроме сидящей на самом краю, свесив босые ноги в фиалковых шальварах в теплую воду, фигуры в обрамлении длинных каштановых волос. Завитые раскаленными щипцами в крупные локоны, блестящие от масел, они струились по плечам и узкой спине в прозрачном бледно-фиолетовом газе и будто стекали с края пристани, переливаясь в солнечных лучах вплетенными в них подвесками с горным хрусталем.

Издалека сходство казалось особенно сильным. Темные кудри, смугловатая кожа, светло-блестящие глаза под тонкими бровями. Но стоило приблизиться, разглядеть черты лица, и мираж таял за долю мгновения, оставляя лишь едва ощутимое чувство разочарования. Кудри всё же были светлее, чем у Джанаан, глаза обретали цвет не то стали, не то темного серебра вместо прозрачного аквамарина, и искусно раскрашенное лицо утрачивало ту утонченность и даже эфемерность, свойственную всем женщинам из рода тисроков. Измира, впрочем, прибегала к любым ухищрениям, лишь бы походить на Джанаан хотя бы издали. Помнила — сколько бы ни проходило лет и ни ложилось в ее шкатулки украшений, — что во дворец ее привело лишь сходство с любимой дочерью тисрока. Прозябать бы ей до конца дней в нищете при отце-тархане, владевшем лишь ничтожным наделом земли в пару акров, но ей повезло поднести чашу вина тому, кто разглядел это сходство с первого мимолетного взгляда. Вздумавшему поохотиться в западных землях кронпринцу, окруженному дюжиной красавиц везде, где бы он ни появлялся, но не сумевшему отвести взгляда от напомнившего ему Джанаан лица. Амарет тогда лишь недовольно изогнула темные губы. Они были вместе уже шесть лет, и Амарет давно не надеялась зачать. Потеряла уже третьего ребенка, не проносив его и пяти месяцев, и лекари поставили на ее материнстве безжалостный крест. Но в ее глазах не было даже тени зависти или расчета, когда она смерила Измиру внимательным взглядом и сказала равнодушным голосом:

— Не заводи с ней детей. У нее глаза бездушного зверя.

О детях он тогда уже не думал, злясь на себя за прежнюю беспечность. Слишком много народилось братьев — никто не ждал такой плодовитости от стареющего тисрока, но ко дню смерти у него было уже две дюжины сыновей, — и кронпринц был бы лишь уязвимее, родись у него собственные дети. Его первейшие враги были моложе на десять с лишним лет, не меньше — виной тому стало моровое поветрие, обрушившееся на Калормен из-за растаявших на севере льдов и унесшее жизни всех старших принцев, кроме одного, — и ни Шараф, ни Зайнутдин, ни те, кто родился после них, даже не помышляли о том, чтобы пытаться продлить и без того небедствующий род. Родись у него дети, и они, без сомнения, были бы еще слишком малы, когда тисрок упокоился бы в некрополе под Ташбааном.

Убивать детей куда легче, чем мужчин — эту истину знал каждый, в чьих жилах текла кровь Таша. Будь у него признанные сыновья, и они умерли бы первыми, когда началась очередная бойня за опустевший трон. Но обвинять его в отцовстве детей Джанаан не смел даже великий тисрок, а Амарет… Зная теперь, чем едва не обернулась для них смерть его отца, Амарет и сама, верно, благодарила небеса за то, что так и не доносила.

Измира, впрочем, не переставала молиться всем богам разом, мечтая лишь о том, чтобы зачать. Детей она едва ли любила, на располневших и страдающих от тягот беременности наложниц прежнего тисрока смотрела с нескрываемым ужасом, но слишком хорошо понимала, что женщина, родившая первенца кронпринцу, будет главнее даже его жены. Должно быть, она пришла в ярость, когда поняла, что она не первая. И что сколько бы ее ни величали любимицей сначала кронпринца, а затем и тисрока, у нее на пути неизменно стояла другая женщина.

И на что же ты надеялась, глупая?

Измира шевельнулась всем телом, едва заслышав шаги по деревянному настилу, и обернулась через плечо. Едва промелькнувшее на смуглом лице настороженное выражение сменилось сияющей улыбкой.

— Мой господин.

Я закрыл глаза на смерть Зайнутдина, потому что она была мне на руку. И, признаться, я давно так не смеялся, когда увидел, что мальчишку, вздумавшего претендовать на венец тисрока, задушила пара безоружных, беспомощных женщин. Он даже с ними справиться не сумел. Но Джанаан оказалась права. Как и Амарет.