— Ваш брат далеко, госпожа.
Ильсомбразу стоило поставить его на место, как и положено преданному сыну, но тархан Ильгамут его опередил. Повернул голову — упавшие на глаза вихры крашеных волос придавали им оттенок разгорающегося пламени — и процедил:
— Зато я близко. И всегда готов напомнить тархану Анрадину, как следует благородному мужчине говорить с сестрой тисрока, да живет он вечно.
— Довольно, — вмешалась мать, но Анрадин ее будто не услышал.
— И в самом деле, — пробормотал он будто себе под нос, — чего нашему тисроку бояться за стенами Ташбаана?
У матери гневно раздулись ноздри — и оливково-смуглое лицо вспыхнуло гневным румянцем, — а Ильсомбраз схватился за рукоять кинжала за кушаком, не думая о том, что не выдержит и трех мгновений в бою против столь опытного врага. Но был остановлен гневным окриком.
— Ильсомбраз!
Мать дождалась, пока все взгляды обратятся к ней, и повторила, поднявшись с обитого шелком табурета:
— Довольно. Я вижу, что благородные тарханы нынче ведут себя, как конюхи, вздумавшие соперничать из-за смазливой служанки. Я не трофей, которым мой брат наградит самого бесстрашного, и не рабыня, которую вы можете купить за пару золотых. Придите в чувство, у вас есть трудности посерьезнее женитьбы.
Ильсомбраз сделал вид, что устыдился — тарханы, впрочем, тоже, — и остаток вечера прошел во вполне миролюбивой обстановке. Если тарханы и спорили, то лишь по делу: Шахсавар по-прежнему настаивал на продвижении вглубь пустыни, а Ильгамут качал головой и повторял, что благородные тарханы ничего не смыслят в войне в песках и впустую погубят половину войска. Мать молчала, но… Ильсомбраза невыносимо раздражало то, как она смотрела на Ильгамута. Чем он, спрашивается, так хорош? Разве ему по силам сравниться с великим тисроком и потомком самого Таша неумолимого и неодолимого? Быть может, и в его жилах текла кровь богов, но то была лишь ничтожная капля.
Анрадин, надо полагать, разделял его мысли. Ильсомбраз не слышал, что он бросил Ильгамуту, выходя из шатра — мать ушла далеко вперед и утащила Ильсомбраза за собой, словно щенка на привязи, — но звон столкнувшихся клинков услышала, должно быть, половина лагеря. Мать бросилась назад, крича, чтобы они немедля остановились, а тарханы сцепились, словно дикие псы, свистя в пыльном воздухе обнаженными саблями. Ильсомбраз едва успел схватить мать за белоснежный шелковый кушак, испугавшись, что она попытается разнять дерущихся самолично, но она уже кричала, даже посерев от ужаса:
— Алимаш, Шахсавар, остановите их!
Анрадин мазнул сапогом по бордовому в полумраке песку, швырнув его противнику в лицо, и мать завопила, словно перепуганная девица, никогда прежде не видевшая сабель. Ильгамут отшатнулся в последнее мгновение, ослепленный колкими песчинками, и изогнутое лезвие лишь чиркнуло по выставленной вперед ладони. Ильсомбраз успел подумать, что так и без пальцев недолго остаться, но тархан уже стряхнул песок с лица и ушел в сторону от нового удара, словно змея. В сторону и вперед, ударив Анрадина каблуком в колено и взмахнув саблей. Алимаш успел выставить свою в последнее мгновение, приняв удар и одновременно с этим ногой выбив оружие у почти поверженного Анрадина. Ильгамут зарычал, показав зубы — интересно, считала ли мать его красавцем теперь? — но ударить вновь не успел. Шахсавар схватил его за ворот кафтана, словно щенка, и отшвырнул назад, спиной в песок, выбив саблю ударом ноги.
— Вы что, псы, не поделившие кость?! — пророкотал тархан, нахмурив кустистые черные брови. — Ибо только лишенные разума собаки посмеют обнажить оружие в присутствии госпожи! Будь здесь тисрок — да живет он вечно! — и он бы уже обезглавил вас обоих, нечестивцы!
— Я прошу прощения у принцессы, — прошелестел несвойственным ему тихим голосом Анрадин, поднимаясь с земли, но мать на него даже не взглянула. Ильгамут вогнал саблю в ножны и пошел прочь, не оборачиваясь и будто не замечая направленного ему в спину взгляда. Это было уже слишком.
— Ты позоришь себя! — не выдержал Ильсомбраз, едва за ними опустился тяжелый полог шатра. — Быть может, еще и ляжешь с ним, как наложница?! Ты, дочь и сестра великих тисроков…!
Хлесткая пощечина оборвала его возмущения в одно мгновение. Ильсомбраз схватился за щеку и замолчал, не узнавая мать в этой взбешенной фурии с горящими гневом светлыми глазами. Казалось, она была готова задушить его собственными руками.
— Позорю?! — прошипела мать, и пальцы у нее согнулись, словно звериные когти. — Как смеешь ты говорить со мной в таком тоне?! Ты, ничтожный сын, рожденный вне брака, в глазах всего мира ты станешь лишь проклинаемым отродьем моего брата, если я вздумаю открыть эту тайну! И ты смеешь меня поносить?!
— Прости, — пробормотал Ильсомбраз, но она будто не услышала.
— Ступай спать, Ильсомбраз, — велела мать и указала рукой на ширму в глубине шатра, скрывавшую его постель от чужих глаз. — Ты еще недорос до того, чтобы говорить на равных ни со мной, ни с тарханами.
Пришлось подчиниться. Мать металась по шатру еще какое-то время, выгнав слуг и, верно, проклиная в мыслях своего неудавшегося любовника — Ильсомбраз слышал ее шаги и звон браслетов и подвесок в длинной косе, — но вскоре успокоилась, села на кушетку, и до него донесся едва слышный скрип пера по пергаменту. Должно быть, писала отцу. Ильсомбраз слушал, как гудит поднявшаяся снаружи песчаная буря, и думал, что таких сумбурных дней в его жизни было, пожалуй, не так уж много — и еще меньше было дней, когда он ссорился с матерью, — когда скрип пера вдруг оборвался и повисшую в шатре тишину нарушило возмущенное шипение:
— Как смеете вы являться ко мне без приглашения?
Он что же, вздумал…?!
Но вместо голоса тархана Ильгамута Ильсомбраз услышал Анрадина.
— Не кричите, госпожа, вы разбудите сына. Он ведь здесь?
— А где же еще ему быть? — прошипела мать и, судя по звону украшений, поднялась с кушетки. — Зачем вы явились?
— Сделать вам предложение, от которого вы не сможете отказаться. Полагаю, вам хватит времени до рассвета, чтобы всё обдумать и согласиться на брак со мной?
— Как вы смеете…?
Раздавшийся в тишине звук пощечины показался Ильсомбразу оглушительным. Он не вскочил и не бросился на мерзавца, поднявшего руку на его мать, лишь потому, что оцепенел от потрясения, не веря, что кто-то и в самом деле мог посметь. Ударить принцессу Калормена, дочь и сестру великих тисроков, правительницу трех сатрапий! Да с него следовало содрать кожу живьем за такое святотатство!
— Помолчите, госпожа, я не закончил. Вы, я полагаю, уже сполна насладились всеобщим обожанием и не можете не понимать, что с вас довольно ходить вдовой. Любимая сестра тисрока — слишком ценное приобретение, чтобы оставаться ничьим.
— Боюсь, я вынуждена повторить, что я не трофей, благородный тархан, — ответила мать, но голос ее звучал непривычно потрясенным.
— О, и кого же вы надумали выбрать, госпожа? Ильгамута? Он вам не поможет. Ильгамут сейчас на другом конце лагеря, зализывает свои царапины, а ваш чудесный мальчик безмятежно спит всего в паре шагов от меня. Я сверну ему шею быстрее, чем вы успеете кликнуть слуг. Говорят, он сын тисрока, но мы ведь знаем, что этот трус, запершийся в Ташбаане, никогда не подтвердит свое отцовство из опасений лишиться трона. А значит, не посмеет карать за смерть мальчишки так, как покарал бы за собственного сына. Я могу порезать вашего юного тархана на куски, госпожа, и именно это я и сделаю, если вы вздумаете упорствовать. Или наложите на себя руки. Вам ведь уже пришла в голову эта мысль? Я предлагаю вам вполне приемлемый выход из сложившейся вашими же трудами неприятной ситуации. Довольно с нас ваших игр. Вы станете женой тархана, достойного руки принцессы, и избавите других от необходимости соперничать за ваше внимание. Иначе мы так никуда и не продвинемся с этой войной.
— Ильгамут этого так не оставит, — процедила мать ледяным тоном. И захрипела, словно он схватил ее за горло.
