— Ты победил, — скалилась волчица с янтарными глазами и будто не замечала того, как натирает ей шею железный ошейник. — Я твоя. А ты не из тех, кто откажется взять.

— Возьмешь ее в постель, и она перегрызет тебе горло, пока ты будешь спать, — увещевал отец, но что были те увещевания против звона железа и блеска янтаря? Она и не думала бороться, когда он пришел.

Она тряхнула волосами, когда расплелась вторая коса, и потянула его за собой из разгромленного кабинета, окутанная золотом шелка и газа и чернотой кудрей, словно звериной шкурой. Откинулась на шелковые подушки, заведя руки за голову и раскинув ноги, и содрогалась всем телом, кусая изрезанную шрамами губу и негромко постанывая. Потом сказала, когда отдышалась и вновь придвинулась вплотную, прижавшись грудью к его спине.

— Так-то лучше. А то Ясаман уже возомнила себя царицей всего мира. Не спи. Я, может, желаю поговорить с господином.

— Говори. Отвечать господин не обязан.

Амарет фыркнула, но не отстранилась.

— Уйми, господин, своих женщин. Они драться изволят, как торговки на базаре. Весь дворец сегодня утром потешили зрелищем свары между первыми красавицами империи. Не поделили, видишь ли, гордый титул любимой наложницы повелителя. Волосы клочьями летели, веришь, нет?

— А жена моя куда смотрит?

Амарет фыркнула вновь. И засмеялась негромким низковатым смехом.

— Скажешь тоже. У тархины Ласаралин зубы, как у котенка. Куда уж ей против пары тигриц?

— Хочешь, тебя любимой назову?

— А толку-то? Любимая у тебя одна, и она ныне в красных песках обретается. И пока в Ташбаан не вернется, так ты и будешь с ее заменой развлекаться. Измира не глупа, и до любви ей дела нет. Пока Джанаан не в столице, Измира во дворце хозяйка и никакая Ласаралин ей помехой не будет. Дождешься, отравит она кого-нибудь. Начнет, надо думать, с Ясаман.

Ответить ей Рабадаш не успел. В дверь забарабанили так, словно дворец занялся огнем с четырех сторон разом.

— Господин! Горе, господин!

— Измира ноготь сломала? — вполголоса спросила Амарет, подняв бровь, получила в ответ отрывистый смешок, и велела уже громче: — Заходи уж, презренный, раз явился!

Ворвавшийся в покои раб уставился на едва прикрытые кудрями смуглые плечи и золотое ожерелье на тяжелой груди, испуганно охнул и рухнул на колени, уткнувшись в них лицом. Пока никто не заподозрил его в излишнем любовании чужой наложницей.

— Простите, господин! Ваша жена! Она… она…

Что еще она натворила, несчастная? Любимую накидку в фонтане утопила? Вот уж горе, так горе!

— Она, должно быть, оступилась! Рабыни только и услышали, что крик, прибежали, а она… лежит!

Судя по тому удивлению, что вдруг отразилось на смуглом лице с волнами шрамов на щеках, Амарет не поверила ни единому слову.

***

Рыжее пламя довольно шипело, окрашиваясь в золото и багрянец, когда в него раз за разом лилась горячая, еще дымящаяся кровь. От едкого дыма першило в горле, но зайтись кашлем во время обряда значило получить от шамана в лучшем случае гневную отповедь и приказ убираться прочь. А то и проклятие в спину.

— Что ты видишь? — спрашивал первый воин племени — шрамы-барханы покрывали не только его лицо, но и руки до самых плеч, — а вождь бросал на него недовольные взгляды. Не дело это, мешать Зрящему.

Хрупкая фигура в свободных белых одеждах, оставлявших открытыми лишь лицо, кисти и ступни, не двигалась и даже не поднимала глаза на раз за разом спрашивающего воина, полностью сосредоточенная на тех видениях, что рисовало жадно пьющее кровь пламя.

— Что ты видишь?

— Помолчи, — не выдержал вождь, и по лицу шамана заплясали новые блики, окрашивая кожу в цвет красных песков на восходе солнца. Шрамы на его щеках казались свежими кровоточащими ранами.

Луна уже скрылась за барханами, когда в тишине наконец прозвучал голос, не принадлежащий ни мужчине, ни женщине, ни ребенку.

— Спрашивай.

— Кто их ведет?

— Ты знаешь его. Светловолосый тархан, что достоин украсить шрамами не только лицо, но и руки. Берегись встречи с ним, ты не выйдешь живым из этого боя.

— Чушь! — отрезал воин, и вождь недовольно поморщился. — Я разорву его.

Но шаман и бровью не повел. Лишь заговорил медленнее, чем прежде.

— Не по твои зубы добыча. Спрашивай.

— В чем его сила?

— В чем сила любого мужчины? В остроте его клинка.

— А в чем его слабость?

— В чем слабость любого мужчины? В женщине.

Пламя зашипело вновь, и шаман наклонился к нему, не боясь опалить бровей и скрывавшего волосы и шею белого платка. В нижней губе блеснули тонкие золотые кольца.

— У нее странная кровь. Будто лед столкнулся с пламенем и породил бурю. У нее… — шаман склонил голову набок, и край его рта дернулся в непонятной гримасе. — Сын. Принц без венца. Кровь их бога куда сильнее в нем, чем в его матери. Как странно. Приведи его ко мне.

— На что? — недовольно спросил воин. Что ему до мальчишек, когда он желает убить мужчину?

— Они слабеют, глупец, — усмехнулся шаман и поднял глаза. Светлые, почти белесые, странно смотревшиеся на узком меднокожем лице. — С каждым поколением в них всё меньше божественной крови. Но этот мальчик слишком силен. Приведи его ко мне, и я призову на помощь духов, что направят твою руку в бою.

Духи потребуют свою плату за помощь. Мальчишка с кровью богов подойдет в самый раз.

========== Глава шестая ==========

Ильсомбразу не спалось. Снаружи выла, отделенная от него лишь тяжелым пологом шатра, песчаная буря, в медной жаровне громко потрескивали багровые углы, да и день выдался до того… бурный, что сна не было ни в одном глазу. Благородные тарханы и прежде выводили его из себя всеми возможными способами — едва ли они делали это намеренно, ведь взрослым мужчинам не было ровным счетом никакого дела до мальчишки вдвое, а то и втрое младше, — но сегодня они превзошли сами себя. Подрались из-за его матери, словно пара простолюдинов.

Начал безобразную свару тархан Анрадин, косившийся при этом на тархана Ильгамута с таким намеком, что даже Ильсомбразу стало понятно, на что был расчет. Впрочем, как тут не понять, когда Ильгамут смотрел на мать, словно на ожившую статую Зардинах, а она если и опускала глаза при виде этого взгляда, то лишь из желания соблюсти приличия. Остальные тарханы, надо полагать, заметили это гораздо раньше Ильсомбраза. Анрадин не выдержал первым во время очередного обсуждения — а, вернее сказать, ни к чему не ведущего спора — над картами и поднял бокал с вином.

— О вашей красоте говорит весь мир, моя госпожа, но я не устаю поражаться вашему бесстрашию.

Мать и бровью не повела, приняв комплимент с равнодушной улыбкой, а вот тархан Ильгамут недовольно дернул краем рта и опустил глаза на разложенные на столе пергаменты.

— Отправиться в такой путь, рискуя столкнуться с дюжинами опасностей на пути в пустыню и еще с тысячей по прибытии. Эти варвары…! Безбожники, поклоняющиеся неведомым духам! Встреча с ними устрашила бы и опытного воина, а уж лишенная защиты женщина и вовсе…

— Я, — ответила мать ровным голосом, — отнюдь не беззащитна, благородный тархан. Но если опытных воинов так страшат пустынники, то, быть может, им стоит задуматься о сражении, а не о женской красоте?

Если тархан Ильгамут и пытался подавить улыбку, то попытка была крайне вялая и недостойная благородного воина. Впрочем, Ильсомбраз полагал, что тархан даже не старался. Остальные, разумеется, заметили.

— Воистину не зря вас называют Жемчужиной Калормена, — продолжил рассыпаться в комплиментах тархан Анрадин. — Такому цветку просто необходим муж, дабы защитить от посягательств недостойных.

Выражение лица матери не изменилось, но голос зазвучал куда суше.

— Я полагаю, что сатрапии тархана Анрадина просто необходим новый правитель. Мне стоит обсудить это с братом?

Теперь улыбку давили и Алимаш с Шахсаваром, сверкавшим уже не рубином, а сапфиром с голубиное яйцо, украшавшим его огромный белый тюрбан. А вот гримаса Анрадина не понравилась Ильсомбразу совершенно.