Должно быть, мысль овдоветь раньше срока отразилась у него на лице — впрочем, кто бы вообще смог удержать это лицо, услышав подобное из уст собственной жены? — и Ласаралин замолчала, едва дыша и посерев, словно пепел в погасшей медной жаровне.
— Вон, — только и смог сказать Рабадаш, чувствуя, что еще мгновение-другое и у него и в самом деле сведет пальцы судорогой от желания придушить эту несчастную. Ласаралин горько всхлипнула, в ответ попытавшись прильнуть к нему лишь сильнее, и разрыдалась в голос, словно ребенок, когда ее отпихнули без жалости и почтения к ее статусу жены и матери.
— Вон, я сказал!
Куда там! Возлюбленная жена — будь неладна она и ее не знающая границ глупость! — лишь осела на землю, рыдая и содрогаясь всем телом, но прикоснуться к ней, не ударив, он бы сейчас не смог. А потому швырнул на землю поводья и сам бросился прочь — вот потеха-то для глазеющих в окна слуг, тисрок кричит на жену, словно последний пахарь, а потом и вовсе сбегает от нее, будто она чумная, — не оглядываясь на отчаянный плач.
— Я люблю тебя!
Оно и видно! Боги, где Джанаан, когда она так нужна?!
Боги, впрочем, были куда милостивее, чем казалось на первый взгляд. Джанаан была в сотнях миль от Ташбаана, слишком погруженная в свои матримониальные планы, а потому вместо нее явилась Амарет. Остановилась на пороге, подняв прямые черные брови при виде сметенных со стола свитков, раскрывшейся чернильницы с растекшейся по ковру черной кляксой и прочей ерунды, качнула головой с тяжелыми, перевитыми золотистыми лентами косами и склонилась в поклоне — косы мазнули по полу, — заговорив притворно печальным тоном.
— О, Зардинах, у моего возлюбленного нынче дурное настроение. Подскажи, Царица Ночи, как мне утешить его? — и выпрямила спину, добавив уже обычным голосом, низковатым для женщины и напрочь лишенным почтения. — Пока он не переломал половину мебели во дворце.
— Тебя послушать, так она твоим золотом оплачена, — рыкнул в ответ Рабадаш и рухнул в чудом устоявшее кресло, но Амарет лишь повела плечом в прозрачном рукаве из золотистого газа и прошла, утопая в ковре ногами в звенящих на щиколотках золотых браслетах, к столу. — Поди прочь, женщина, я всё утро носился по пустыне.
— А я, надо думать, никогда не ходила с тобой в походы, — парировала Амарет и затрепетала черными ресницами. — Ах, лошадью пахнет! Мне дурно!
И осела в уже занятое кресло, притворившись сомлевшей. Впрочем, сомлевшие — и благовоспитанные — красавицы так не ерзают, устраиваясь поудобнее, и не спрашивают, пихнув ладонью в грудь, недовольным тоном:
— Чем ты обидел бедную девочку, мой вспыльчивый господин?
— Я обидел?!
— Да уж не я! — ничуть не смутилась Амарет. И ниц, как Ласаралин, тоже падать не стала. — Бедняжка рыдала во дворе так, что слышал весь дворец! А кто не слышал, тому более чуткие слухом уже рассказали!
— Тебе-то что с того?!
Амарет задумалась. Закусила темную нижнюю губу с тремя пересекающими ее шрамами, устремила взгляд янтарных глаз — волчица, а не женщина — в незашторенное окно, следя за прыгающей с ветки на ветку птичкой с длинноперым хвостом, и наконец ответила:
— Мне ее жаль. Она ведь, бедняжка, действительно тебя любит. Хотя мне прежде казалось, что это под силу лишь Джанаан.
— Оно и видно! — процедил Рабадаш, отведя взгляд. — Удавил бы ее.
— Это ж за какие грехи? — невозмутимо уточнила Амарет и потянула, подцепив длинным ногтем, шнуровку на его вороте. — Да говори уж, несчастный, не хмурься попусту.
Получила в ответ разъяренный взгляд и самым бессовестным образом засмеялась.
— Люблю, когда ты злишься, а сделать ничего не можешь.
— Так уж и ничего? — угрожающим тоном ответил Рабадаш и взял ее за горло. Не сдавил — да что уж там, даже не сжал, хотя следовало бы, — но бьющаяся на смуглой шее жилка затрепетала, словно попавшийся в силки зверек. Темные глаза полыхнули на свету, по лежащему на груди тяжелому ожерелью из оправленного в золото янтаря заметались солнечные блики, и между темными губами хищно блеснули зубы.
— Ничего, — согласилась Амарет и подалась вперед змеиным движением, словно хотела вцепиться зубами ему в горло. Но вместо этого жадно впилась ртом в губы, не обращая внимания на ладонь у нее на шее. Души, если желаешь. Но мы оба знаем, что не станешь.
— И всё же, — пробормотала она, едва отстранившись и пытаясь отдышаться, — чем тебе не угодило это несчастное дитя?
Амарет, если подумать, могла бы сгодиться Ласаралин в матери — как, впрочем, могла и Джанаан, пусть из Джанаан мать вышла бы непозволительно юная, — а потому они обе считали эту несчастную не иначе, как младенцем.
— Разума у дитя нет, вот в чем беда.
Рука отпустила ее смуглую шею и нашарила кончик одной из кос. Волосы у нее были жесткие, словно медвежий мех — никакие масла не брали, — и завивались непослушными локонами. Рабыни ломали по дюжине костяных гребней и гнули по дюжине серебряных, пытаясь расчесать эту красоту.
— Хм, — протянула Амарет, глядя, как расплетается тяжелая коса. — А помнится мне, не ваши ли калорменские мудрецы говорили «Коли жена твоя неразумна, то вина в том лишь на тебе лежит»?
Лента упала к ножкам кресла, свернувшись на ковре золотистой змеей, и непокорные кудри разметались по смуглому плечу и груди под прозрачной газовой тканью и тончайшим, словно паутина, шелком.
— Поскольку думать нужно было своим умом, прежде чем жениться, — согласился Рабадаш. — Но ослы, как известно, разумом тоже обделены.
Рука поймала кончик второй косы, и на запястье клещами сомкнулись пальцы в тяжелых золотых кольцах с янтарем.
— Не смей, — процедила Амарет, по-звериному показав зубы. — Мой народ слабым не покоряется. И до северных демонов мне дела нет.
Ее народ? Калорменской крови в ней было поболее, чем любой иной. Быть может, лишь калорменская и была, ибо воровством детей пустынники тоже не гнушались. Откуда ж еще среди них, краснолицых, было взяться смуглому до черноты ребенку с янтарными глазами? Амарет, впрочем, своего родства с калорменцами не признавала. И не прятала под краской рассекающие нижнюю губу и щеки — узором песчаных барханов, походившим на линию волн — ритуальные шрамы. Разрезала бы и лоб, как делал всякий пустынник — по линии на дюжину врагов, пока все лицо не покроется шрамами, — но на ее счету не было и половины от этого числа, когда она вздумала потравить колодцы на пути у идущего вглубь пустыни войска. Не учла, что заметят и догонят — жеребцы в конюшнях тисрока были лучшими во всем Калормене, — а догнав, ударят, не спрашивая имени. И не разглядев поначалу под хлопком и вареной кожей женщину. Ростом она почти не уступала ему.
Да и женщина из числа утонченных калорменских тархин никогда бы не бросилась на мужчину с клинком наголо, рыча и щелкая зубами, словно волчица. Когда умчавшегося в пески кронпринца наконец догнали успевшие испугаться до полусмерти воины — тисрок снял бы головы со всех, кто не уследил за его бешеным отпрыском, — разобрать, где принц, а где варвар, было уже не под силу самому тисроку. Окровавленные, вываленные в песке, рычали они совершенно одинаково. И достали друг друга не раз и не два, но он всё же больше. И растерялся, не сумев скрыть удивления, когда почти поверженный враг вдруг всадил изогнутый клинок в истоптанные пески и стянул с головы скрывавший лицо и волосы платок.
— Ты победил. Я твоя.
Красавицей, как Джанаан, она, пожалуй, не была. Слишком высокая, слишком скуластая, слишком острый подбородок и слишком прямые брови. Слишком грубые, не красившие ни мужчину, ни женщину, шрамы на лице. Но очарование волков не в мягкости шерсти.
— Жизнь в пустыне тяжела, принц, — по-звериному усмехалась эта волчица, звеня железной цепью, словно драгоценным ожерельем. — Женщины моего народа не покоряются без боя.
— И сколько мужчин успело покорить тебя?
— Сними с меня железо и узнаешь.
— На что мне девка из варваров, когда есть сотни других красавиц?
