Изменница.
Приструнить этих вздорных красавиц сумел бы только муж, но гаремные ссоры его не интересовали. Особенно после того, как кто-то из тарханов прислал ему в дар новую скаковую лошадь — великолепного черного жеребца, прыгавшего через даже через те препятствия, что казались Ласаралин совершенно непреодолимыми. Не чета Дьяволу, погибшему во время штурма Ташбаана в прошлом году, но боевой конь господину был ни к чему с самой битвы при Анварде. А для того, чтобы носиться по пустыне, поднимая в воздух клубы пыли, куда лучше подходил его новый жеребец.
Ласаралин прождала в тени у фонтана несколько часов, потягивая сладкий сок и устало втыкая иглу с зеленой нитью в едва начатый узор пальмовых листьев, но услышала стук лошадиных копыт, лишь когда солнце уже поднялось над главным куполом дворца, и его черная тень с парой изящных остроконечных башенок съежилась до такой степени, что превратилась в черную полосу у самого фундамента.
Ласаралин дождалась, пока муж спрыгнет с коня у негромко журчащего фонтана, размотает повязанный на волосы светлый тюрбан и подставит лицо под неприятно теплые струи воды.
— Господин, — робко позвала Ласаралин, откладывая вышивание и поднимаясь с низкой резной скамьи. Рабадаш едва повернул к ней лицо и собрал в кулак намокшие волосы, выжимая из них воду. — Я лишь хотела…
— У меня нет времени на твои капризы, женщина.
— Я понимаю, господин, — согласилась Ласаралин, подходя ближе. — У правителя много забот, и мои собственные кажутся тебе ничтожными, но я лишь надеялась…
Она хотела дотронуться, но муж убрал руку так быстро, словно отдернул ее. Как от неизлечимо больной, от гниющей в омерзительных язвах и доживающей в агонии последние часы. У Ласаралин упало сердце.
— Я… неприятна тебе?
В черных глазах сверкнуло неприкрытое раздражение. Духота становилась нестерпимой.
— Я провел в седле несколько часов.
— Я понимаю, господин, — повторила Ласаралин. Голос звучал жалобно, словно у раскапризничавшегося ребенка, и она физически чувствовала охватившее мужа раздражение. — Солнце сегодня столь яркое, что…
Рабадаш сжал губы, словно с трудом удерживался от гневной отповеди, и подобрал лошадиные поводья, свесившиеся до самой земли в розово-белых мраморных плитках.
— Вернись в свои покои, женщина. Солнце сегодня и в самом деле очень яркое, и у тебя, как мне показалось, солнечный удар.
Ласаралин отступила на шаг назад, часто заморгала, прижимая руки к груди и чувствуя, как дрожат губы, и рухнула на колени, пряча лицо в шелковой ткани своего покрывала. Напрасно, все ее просьбы и молитвы были совершенно напрасны!
— Я умоляю, если я чем-то прогневала тебя… Я не желала, я клянусь всеми богами, что мое сердце и душа принадлежат лишь тебе одному и я никогда бы…
— Встань, безумная, — ответил муж с неожиданной, звучащей совершенно непривычно растерянностью, и рывком поднял ее с земли, обхватив руками за плечи. Ласаралин вцепилась в него пальцами, подаваясь вперед, вновь пряча лицо у него на груди и не обращая внимания на пыль и запах лошадиного пота, прежде чем забормотала, словно и в самом деле обезумела под палящим солнцем:
— Я умоляю о прощении! Боги карают весь Калормен за мой грех, но я клянусь, что не желала, что никогда не сделала бы этого по доброй воле! Если я бы только знала, что она предупредит арченландцев…!
— Что?!
Ласаралин замерла, мелко дрожа от охватившего ее ужаса, медленно подняла голову и зажала рот рукой, увидев разъяренные черные глаза.
========== Глава пятая ==========
В первое мгновение ему показалось, что он ослышался. Возлюбленная жена — которой уж точно не следовало проводить столько времени на солнце — стояла ни жива, ни мертва, не отнимая руку в полудюжине колец от дрожащих губ, но всё равно умудрялась бормотать что-то невнятное и едва слышное, в котором, тем не менее, отчетливо проскальзывали слова «побег на Север», «тархан Ахошта», «мальчик-раб», «говорящие лошади» и «Аравис». Последнее особенно не радовало. Уж имя женщины — пусть в те годы она была лишь бестолковой девчонкой, — предавшей не только своего отца, но и Великих господ ради ничтожной участи принцессы в крохотном северном княжестве, знал едва ли не каждый калорменец, будь он хоть тарханом, хоть последним рыбаком.
Говоря по справедливости, она уже была наказана едва ли не сильнее, чем того заслуживала: вечное изгнание, прозябание в стылых северных горах и муж, проживший первые четырнадцать лет своей жизни в рыбацкой хижине, — это ли не худшее, что могло случиться с такой, как тархина Аравис? Она могла мнить себя сколь угодно счастливой. Но не могла не знать, что над ней смеется весь Калормен, помня о том, что она, потомок самих тисроков, променяла подобающую ее статусу жизнь на участь наложницы в нищем Арченланде. Ее брака никто в Калормене тоже не признавал.
А уж после того, как эту же изменническую натуру показал и ее отец, украсив своей головой одно из копий над воротами Ташбаана… Участи тархины Аравис нынче не завидовали даже дочери безземельных тарханов, вынужденные прозябать в нищете и становиться женами всякого, у кого окажется достаточно золота, чтобы хоть немного поправить бедственное положение их отца.
Ласаралин же этого будто не понимала. И содрогалась на грани обморока, цепляясь за него, словно утопающая.
— Говори, — велел Рабадаш. Кто знает, что еще надумала эта несчастная? О ее дружбе с Аравис он, признаться, и не помнил толком. В те годы Ласаралин было всего двенадцать, а кто из мужчин станет всерьез обращать внимание на такое дитя? Если, конечно, не желает взять себе жену, но что проку от ребенка, который приходит в ужас от одной мысли, чтобы лечь в постель с мужчиной? Кронпринц Калормена всё же не тархан Ахошта, чтобы запугивать детей, ибо ни одна благородная женщина не станет его по своей воле. И при всей его неприязни к тархану Ильгамуту… Тот тоже не походил на мужчину, который станет прибегать к силе, чтобы заполучить себе в жены принцессу. Оставалось лишь надеяться, что Джанаан не ляжет с ним до свадьбы. Сестра в последние годы была непредсказуема.
Ласаралин тем временем залепетала, роняя слезы на скрывавшее плечи и шею бледно-зеленое покрывало, что-то о дворцовой пристани — хотя ее и пристанью назвать было совестно, — о коридорах Старого дворца, об услышанных в темноте шагах, от которых пара бестолковых девиц, задумавших побег из Ташбаана, окончательно лишилась разума и спряталась, забившись за диван, за первой же подвернувшейся им на пути двери.
Дура! Удавил бы мерзавку своими руками, но что с нее взять, если ума у нее не было ни в девятнадцать, ни — уж тем более! — в двенадцать?! Протащить другую, еще более безмозглую девку через два дворца, подслушать совет тисрока с кронпринцем и после этого всё равно позволить ей бежать из Ташбаана! Будь у Ласаралин хоть капля сообразительности, она бы заупрямилась, а то и вовсе оглушила бы подружку — раз уж ей хватило этой сообразительности, когда она вздумала уважить подсвечником Зайнутдина, — и оттащила бы ее обратно в свой дворец, выждав еще хотя бы день. После этого Аравис могла бы носиться по пустыне, сколько вздумается, но в жизни не обогнала бы лучших калорменских жеребцов, будь у нее самой хоть десять говорящих лошадей. Ласаралин же вместо этого ревела впустую и не иначе, как жаловалась, что ей страшно и что кронпринц сдерет с нее кожу живьем, если узнает. Дура! Нужно было предупредить, рухнуть ему в ноги и рыдать, как она рыдала теперь! У нее ведь был муж, который не мог не вступиться за бестолковую девчонку, а Аравис и вовсе вернули бы отцу с приказанием всыпать дюжину плетей, чтобы неповадно было подслушивать, только и всего! Вместо этого Ласаралин довела всё до того, что теперь мнила себя великой грешницей, у которой был лишь один выход — наложить на себя руки. Или она и в самом деле надеялась, что муж в ярости свернет ей шею и избавит от необходимости глотать яд или падать на кинжал?
