— Здравствуй, моя принцесса.

Голос у него оказался совсем тихий, хриплый и будто сорванный, но Сармад отчетливо разобрал, несмотря на вой швыряющего песок ветра, каждое слово. И мать пронзительно закричала, схватив Сармада за плечи обеими руками, словно видела что-то… что пугало ее до белых глаз. Словно пыталась защитить, закрыть собой застывшего в растерянности сына.

— Джанаан!

Крик отца еще звенел в воздухе, когда тархан Ильгамут уже оказался перед ней, без единого слова заслоняя от неведомого врага, а в пыльном багровом мареве родилась еще одна тень. Прямо перед выступившим из бури стариком. И свистнула саблей, отсекая седую голову. Без единой капли крови. Даже… не долетевшую до земли. Развеявшуюся вместе с телом спустя какое-то мгновение после удара.

Но… как?

А затем эта новая тень повернулась с шелестом тяжелого запыленного плаща, мазнув по плечу слишком длинными для тархана, заплетенными в тугую косу волосами, и со знакомого до боли — едва ли не каждой чертой повторявшего его собственное — смуглого лица на Сармада глянули черные, словно провалы высохших колодцев, глаза.

— Беги, — сказал Ильсомбраз, и багровое марево песка взвилось вокруг него вторым плащом. — Они идут.

========== Глава двадцатая ==========

Тени вырастали в пелене поднявшейся бури одна за другой. Бесшумные, змеями скользящие по вздыбившимся, словно яростные штормовые волны, барханам, и всё же в далекой — чьей-то одинокой поступи — мерещился колокольный набат и древний напев темных запретных чар.

Я величайшая из сил этого мира. Я начало и конец. Я господин всех живых и повелитель мертвых. Даже великие боги склоняются предо мной, ибо я человек, обретший мощь, равную небесам.

Первая тень обрела очертания краснолицего мужчины с грубо вырезанными шрамами-барханами на щеках, вскинула изогнутый клинок хопеша, и Сармад даже не успел заметить, когда отец двинулся с места. Лезвие хопеша свистнуло в каком-то дюйме от его плеча, яростно рассекла воздух сабля, и краснолицый повалился на песок, словно подрубленное дерево. Метнувшаяся следом за ним тень взмахнула собственным клинком, и удар пришелся на левие другого хопеша. С золоченной рукоятью, какой никогда не могло быть у обыкновенного пустынного варвара. Госпожа Амарет сощурила золотые глаза — будто смеялась над этой попыткой дотянуться не то до отца, не то до нее самой, — и на алый песок вновь хлынула столь же алая кровь.

И Сармад вдруг подумал, что они оказались здесь, в стороне от лагеря, вовсе не потому, что отец не хотел, чтобы весь этот лагерь видел его сражающимся с женщиной. Пусть и, надо полагать, потехи ради. Ведь Воины Азарота не поднимают руку на женщин и детей. Нет. Он не хотел, чтобы видели, чтобы действительно разглядели, насколько хорошо владела этим клинком она. Должно быть, многие догадывались, но никто не должен был знать наверняка, что она…

— Мама!

Та вздрогнула, не сразу поняв, кто кричит — Ильсомбраз? Это и вправду Ильсомбраз? — и третий мертвец осел у ног тархана Ильгамута, брызнув ему в лицо кровью из рассеченного горла. Что им делать?! Куда…?!

— Ильгамут!

— Стой, где стоишь!

Почему? — спросила Джанаан одними глазами и сама поняла прежде, чем он успел хоть что-то ответить. Никто из них не знает, что еще таится там, за завесой поднявшегося в воздух песка. Если они бросятся бежать, не разбирая дороги…

А затем вновь увидела проступившее в клубах пыли лицо с черными провалами глаз.

Прости, мама. Я бессилен против живых.

Но когда пески будто взорвались черными плетьми дыма, и она рухнула на колени, дернув за собой Сармада и обхватив его руками в надежде защитить хотя бы так, первый же направленный на них удар впустую разбился о сверкающую, незамаранную и единой каплей крови саблю. И в кровавом мареве проступила еще одна тень. Вздулись на ветру белые одежды, оставлявшие открытыми лишь кисти руки и медно-красное лицо — не мужское и не женское, будто и вовсе лишенное в этот миг четких черт. Будто оно было даже не лицом, а смутными линиями на песке, размытыми набежавшей волной.

Еще один мертвец рухнул на склон бархана — далеко, уже так далеко от нее, — брызнули следом, слетев с лезвия хлестнувшей по воздуху сабли, крупные капли крови, и с длинных, унизанных медными перстнями пальцев шамана сорвалось яркое рыжее пламя, мгновенно поглотившее ближайшего к нему противника. Джанаан закричала, увидев, что брат успел лишь вскинуть руку, закрывая лицо — нет, всемогущие боги, я молю вас, нет! — и… Пламя угасло, не тронув даже тонких хлопковых рукавов.

И на лишенном возраста лице шамана вдруг возникло растерянное выражение.

— Кто ты такой? — донес ветер удивленный голос. И насмешливый ответ, прозвучавший одновременно с новым свистом клинка.

— Худший из мужчин.

Словно… он даже не удивился тому, как легко это пламя родилось и погасло..

Голова шамана в белом, скрывающем шею и волосы платке, отделилась от плеч с ярким фонтаном хлынувшей крови и покатилась вниз по склону бархана. И бой будто замер в одно мгновение. Остановился Ильгамут, широко и так непривычно, почти потерянно распахнув карие глаза на забрызганном кровью лице. Упала на одно колено, уходя от чужого удара и так и не успев подняться на ноги, Амарет. Застыли, будто их сковало по рукам и ногам, меднокожие варвары. В багровом мареве бушующего вокруг песка рождалась новая тень. Огромная, вдвое выше человеческой, раскинувшая руки-крылья с острыми пальцами-когтями, и сквозь пыльное марево медленно проступил бронзовый птичий лик с черными, словно агаты, глазами. Словно непроглядная морская бездна и запекшаяся на лезвии клинка кровь. И в вое ветра отчетливо прозвучал яростный птичий клекот.

Брат даже не шелохнулся. Смотрел на возникшего перед ним бога, не отводя взгляда даже в притворном смирении, и Джанаан видела, как на его лице, обращенном к ней одним лишь профилем, рождается новая усмешка. И знала, как, должно быть, горят в этот миг торжествующим пламенем его глаза.

— Встань, мама, — раздался над ней голос Ильсомбраза, и она увидела на его лице точно такой же торжествующий взгляд. — Не нужно бояться. Повелитель Ветров милостив к своим детям.

— Я… — голос задрожал и почти сорвался в отчаянном рыдании. Таш благоволит мужчинам, что сами творят свою судьбу клинком и копьем. Но будет ли — к женщине, давно позабывшей о покорности? — Убила его. Того, кого называли твоим отцом.

— Но он не был моим отцом, — качнул головой Ильсомбраз. — И кто осудит мать, защищающую своих детей? Как волчица, ты сражалась за нас всю нашу жизнь. Теперь наш черед беречь тебя от беды, верно, братец?

И на его тонких губах родилась такая знакомая, поплывшая у нее перед глазами от слез, мягкая улыбка.

— Ильсомбраз…

Она хотела сказать еще столько всего, хотела сказать, что убила своим грехом не только мужа, но и сына, хотела попросить прощения хотя бы за это — если хоть какие-то силы в этом мире могли даровать ей прощение за то, что она не нашла бы в себе сил отказаться от брата, даже если бы знала с самого начала, сколько тьмы и боли ждало их впереди, — но поняла, что не успеет. Сын уже уходил. Таял у нее на глазах, как таял и птичий лик в багровом мареве песчаной бури, и та вдруг развеялась, вновь опала на барханы равнодушными ко всему песчинками, ослепив глаза неожиданно ярким солнечным светом. И в разом вернувшихся звуках бывшего так далеко и вместе с тем так близко лагеря прогремел яростный рев боевых труб.

— Тревога!

— Защищайте принцессу и ее сына!

— Во славу Таша и Азарота! В атаку!

***

Ледяная вода будто пронзила всё тело дюжиной мечей. Потянула вниз за мгновенно намокшую одежду, в темноту оказавшегося неожиданно глубоким озера, но перед глазами по-прежнему отчетливо сиял, сыпля яркими голубыми искрами, обломок колдовского жезла. И пылали яростным светлым огнем широко распахнутые глаза ведьмы, окруженной зеленым шелком и черными волосами, словно поднимающимися со дна водорослями.