— Слухи — это одно. Но когда ты сама признаешься в кровосмешении…

— Да кто поверит бредням обезумевшей от горя женщины, едва похоронившей своего первенца? Я же не кричала об этом с храмовой площади.

— Поверят те, кому это выгодно.

— Тогда что ты за тисрок, если не можешь укоротить языки даже дворцовым слугам? — парировала Джанаан и не успела даже охнуть, оказавшись прижатой его телом к смятым подушкам. В глазах у него на мгновение сверкнуло злое черное пламя. Но голос по-прежнему звучал ровно и приглушенно.

— Ты забываешься. Наш отец казнил и за меньшее.

— Но ты не наш отец, — ответила она, даже не пытаясь утаить в уголках губ улыбку. И потянулась к нему с поцелуями, обхватывая руками и ногами, скользя ладонями по его плечам и чувствуя, как он отзывается на одно только прикосновение ее губ. — Ты втрое умнее… сильнее… и благороднее его, и ты…

— Лесть… тебе не поможет.

— Разве я когда-либо тебе льстила? — спросила Джанаан, подняв бровь, и толкнула его ладонью в грудь, опрокинув на спину. Обхватила бедрами, уперлась руками в гладкую смуглую грудь и медленно опустилась сверху. И дернула краем рта в довольной улыбке, когда он столь же медленно, едва слышно выдохнул, не сводя взгляда с ее лица.

Ты мой, а я твоя. Так было, и так будет всегда. Даже если весь мир сгинет в пламени Азарота и штормах Зардинах.

========== Глава восемнадцатая ==========

Совет старейшин молчал, обмениваясь одинаковыми напряженными взглядами. По которым без труда можно было угадать ход их мыслей.

Эти стены не знали людей. Лишь единожды за всю историю существования этого подземного города в его ворота входил человек. Больше пятнадцати лет прошло с того дня, когда они, скрепя сердце, открыли скальную дверь, готовые мгновенно захлопнуть ее вновь, увидев на своем пороге полчища врагов. Но он действительно пришел один. Вошел, будто не замечая слишком низких для него потолков, и даже в том, как он склонил голову, не было и тени неудобства. Признаться, они хотели задеть его хотя бы этим. Унизить невольным поклоном перед ними — перед теми, кто по-прежнему оставался верен мертвой Колдунье, — но он даже не заметил этого.

У него не было короны, не было охраны, не было даже меча — один лишь охотничий нож, пристегнутый к голенищу высокого черного сапога, — и всё же они поклонились в ответ, пусть и думали поначалу, что не выкажут ему и трети того почета, который он мог бы ждать. И еще меньше они сами ждали, что первыми его словами после приветствия станет отнюдь не приказ подчиниться.

— Ваша преданность достойна уважения не меньше, чем ваша храбрость.

Кто-то из них ответил недоверчивым смешком.

— Вот как? Готов поклясться, твои рыцари думают иначе, король. Как и твой брат. Как и этот ваш… лев.

Льва они боялись более всего. Если уж он одним ударом расправился со всемогущей ведьмой, повелевавшей снегом и льдом и обращавшей живую плоть в неподвижный камень, то на что же было надеяться им, не доходившим Колдуньи даже до пояса? Да этот лев проглотит любого из них целиком.

— Вы не верите в него, — спокойно сказал король, сев на каменную скамью. Будто ожидал такого ответа. И это прозвучало так странно и так понятно одновременно. Невозможно было не верить в существование того, кто на твоих глазах обезглавил твою госпожу и королеву. И всё же…

— Испокон веков племя черных гномов поклонялось твердыне северных гор. Ветру между их пиками. Рекам на дне их ущелий. Пламени, пылавшему в кузницах еще наших пращуров, первых из нашего народа, что вошли в эти пещеры. Мы не ищем иной веры.

— Я пришел не для того, чтобы навязать ее вам.

— Тогда для чего же? Вы уже забрали у нас все наши земли, вы обрушили наши подземные города, вы убили нашу королеву…

— Эти земли принадлежат свободным народам Нарнии, — качнул головой король, и свет горящих по стенам факелов будто утонул в его матово-синих глазах. — Сотни лет они возделывали поля, что ваша королева покрыла столетними снегами.

— Нам не было дела до полей!

— Но было другим. Нарния примет всех, кто ищет свободы и равенства, но вы не желали признавать другие народы равным себе. Колдунья возвысила вас, я понимаю. Но мир изменился, и желаете вы того или нет, вам придется жить по новым правилам. Вы были изгнаны из Нарнии, поскольку не считались с желаниями и нуждами других. Быть может, однажды вы сможете вернуться. Когда наконец осознаете, что мы все равны перед Великим Львом.

— Равны?! О каком равенстве ты говоришь, король, когда твоему брату присягают и кентавры, и фавны, и люди, и эти предатели рыжие гномы?! Какой закон способен уравнять их всех, превратив в единый народ?!

— Мой закон, — ответил король, не повышая голоса. — Он един для всех. Если кентавр поднимет копье против фавна, он будет наказан. Если человек поднимет меч против кентавра, он будет наказан. Если оборотень нападет на любого, кому дарована речь, он будет изгнан из моих земель. Как будет изгнан любой, кто не признает моих законов.

Изгнан и убит. Они знали это даже лучше оборотней. Они сплотились с минотаврами, пытаясь дать отпор после смерти Белой Колдуньи — единственные, кто собирался сражаться за земли, которые они считали своими, пока все остальные лишь разбегались или пытались напоследок урвать себе кусок пожирнее в царившей тогда неразберихе, — и именно они первыми столкнулись с карающей дланью нарнийских королей. И всё же именно они уходили из Нарнии последними. Эдмунду Справедливому было уже шестнадцать, когда он обрушил последний из их городов, что не таился в глубинах Эттинсмурских гор. Эдмунд Справедливый продолжал гнать их на север, вынуждая забиваться всё дальше во тьму и холод Диких Земель, на протяжении еще четырех лет, что они пытались вернуться назад.

Они все устали. Волчьи стаи ушли на запад, в леса Тельмара, куда уже не могли дотянуться нарнийские копья. Ведьмы и оборотни отправились выжидать в глубины бескрайних северных снегов. Минотавры — единственные, чьи секиры теперь имели хоть какой-то вес, — заключили союз с великанами. Кому было дело до нескольких гномьих поселений? Кому было дело до того, что им вновь приходилось обживать брошенные сотню лет назад города в сердце мрачных ледяных гор?

— Я мог бы вырезать вас всех, — согласился король, будто совсем не боялся, что после этих слов они, не сговариваясь, зарубят его топорами. — Но я не воюю с женщинами и детьми. Я не казню жен за проступки мужей, сыновей — за родителей и родителей — за сыновей. У меня есть семья, как у любого из вас, и я люблю ее, как и любой из вас. Есть женщина, ради которой я готов объявить войну всему миру. Как и любой из вас. Я защищаю своих близких, как это делает любой из вас. Я такой же, как вы, желаете вы того или нет. И я встречу врага так же, как его встретит любой из вас. Вы вправе присягнуть моему брату и вернуть свои потерянные города. Вы вправе остаться здесь, на севере, и любой из нарнийцев, что поднимет оружие против вас во дни мира, будет сурово наказан. Но если вы вновь пересечете нашу границу с топорами в руках, то я уже не буду милосерден.

Эдмунд Справедливый ушел из их чертогов пятнадцать лет назад, дав им последний шанс заключить мир, но память о нем осталась. И вот неподвластная ни людям, ни гномам, ни даже великим колдунам судьба давала им шанс не просто на мир, но на возвращение. По законам короля, который сгинул целое десятилетие назад. Но память о нем всё еще жила.

И не только память.

— Она не показалась вам… знакомой, братья? Девушка, что пришла вместе с арченландским принцем.

— Знакомой? — переспросил один из старейшин. — Какое дело нам до женщины этого принца, мудрейший Торкиль, когда мы, быть может, стоим на пороге новой войны? Скажи нам лучше, куда мы пойдем, если проиграем? Дальше на север? Эта ведьма, кем бы она ни была, не пропустит нас. Да и что мы найдем там? Лишь холод, голод и новых ведьм.

— Или, быть может, отправимся на запад? — спросил другой. — Говорят, этим горам нет конца и они тянутся до самого края мира, но ты сам знаешь, что ждет нас, едва мы ступим на те их отроги, что носят имя Феруз Ангир. Калорменскому тисроку не нужна ни наша сталь, ни наши кузнецы. Они не примет нас даже, как низший народ. Калормен — для людей, а не для гномов. А мы не знаем те тропы столь хорошо, чтобы пройти незамеченными мимо всех их форпостов.