— Вы не ушиблись?

— Нет, Ваше Высочество, — сипло отозвалась уставшая птица, принимая более устойчивое положение, и протянула вперед лапку с крохотным мешочком для записок в пару дюймов шириной. — Ваша мать шлет вам послание из Кэр-Паравэла.

За столом воцарилась тишина. Приятно было сознавать, что считавшие ее обузой арченландцы — в большинстве своем они молчали, но даже мальчишка-оруженосец лет шестнадцати смотрел на нее, принцессу и дочь Верховного Короля, как на поломойку или кухарку, — в кои-то веки ждали от Авелен ответов и даже объяснений. Даже сам Корин подпер рукой плохо выбритый подбородок и всем своим видом говорил, что готов внимать Ее Высочеству. Авелен ответила ему возмущенной гримасой — что, признаться, не красило ее ни как принцессу, ни как женщину, про которую все вокруг только и говорили, что она лишь бледная тень царственной тетушки, — и развернула записку. Та, обманчиво-крохотная на первый взгляд, вытянулась желтоватой полосой пергамента на добрых полфута. Но из-за ее узости послание всё равно вышло коротким и даже скупым. Мать, кажется, злилась.

Я одобряю твое решение, но не выбор того, кто будет рисковать собой, чтобы разузнать сведения, не имеющие, быть может, для нас никакой ценности…

Стоило быть благодарной уже за это. Авелен честно пыталась. Хотя бы потому, что очередное напоминание о ее статусе единственной наследницы престола могло привести разве что к новой ссоре. Да, она была обязана беречь себя, пока — Лев ее сохрани! — не позаботится о продолжении династии, но почему-то в ее случае эта — иначе и не скажешь — бережливость неизменно превращалась в одно сплошное «Ваше Высочество, нет! Ваше Высочество, я сама! Ваше Высочество, как можно! Вам! Галопом?!». Или на охоту. Или… О ристалище при таком раскладе и вовсе речи не шло, а отъезжать от замка дальше, чем на милю, дозволялось лишь в сопровождении полудюжины рыцарей. Авелен была готова поклясться, что никто не трясся так над тем же Корином, даже когда он был единственным наследником. Поговаривали даже, что как-то раз его буквально потеряли во время поездки в Ташбаан. И махнули рукой, мол, Его Высочество сам вернется, когда нагуляется по калорменской столице. А за Авелен бы немедля выслали вооруженный до зубов отряд и перевернули бы весь город вверх дном.

Никакой справедливости.

Впрочем, такое отношение к Корину объясняло, почему он сам не стал изображать мученицу-няньку при взбалмошном младенце — девятнадцати лет от роду! — а первым делом вручил навязавшейся ему принцессе оружие. Мол, хочешь лезть в неприятности — лезь. Но по-умному. Авелен бы буквально разрыдалась от счастья в ответ на такое… понимание, если бы не сидела последние десять лет на троне дяди Эдмунда и не училась изображать полнейшую невозмутимость при появлении в Кэр-Паравэле любого посла или даже рыцаря. Другое дело, что ученица из нее всё равно вышла… не слишком успешная. В ее случае достижением было не подбить очередному нахалу глаз, а вовсе не усидеть перед ним с непроницаемым выражением лица. В детстве это, помнится, всех веселило, а дядя Эдмунд и вовсе шутил, что племянница обещает вырасти достойной защитницей Нарнии. А затем оказалось, что защитница никому не нужна. И что повинна в этом королева.

Они шушукались за спиной у матери — послы и иноземные вельможи, — когда думали, что она не слышит, но каждое их слово прекрасно слышала Авелен. Говорили, что Верховный Король был слишком уж великодушен — или слишком слаб, — когда увенчал короной изувеченную женщину, оказавшуюся способной родить ему лишь дочь. А какой прок от девочки, когда правителю нужно днями напролет носить доспехи и без устали сражаться за свои земли? Она, смеялись послы, даже не поднимет меча.

К двенадцати годам она успела искренне возненавидеть всех мужчин, что не были нарнийцами. Каждый чужак, какой наряд он бы не носил и каким выговором бы не отличался, был угрозой. Мужланом в богатом одеянии, думавшим, что все обязанности короля — это турниры, на которых нужно похваляться доблестью. И смотревшим на нее с отвратительным снисхождением. Каждый чужак, кроме одного.

Тогда ему было восемнадцать, он ел сорванное прямо с ветки и едва ли даже обтертое рукавом яблоко, и смотрел на нее в темноте замкового сада с таким видом, словно ничуть не удивился этой встрече. Словно… именно здесь следовало быть принцессе в ее день рождения. Сидеть в одиночестве, вдали от толпы гостей, и радоваться, что луна еще не поднялась над заслоняющими ее свет белыми башнями и никто не разглядит виновницу торжества под одним из дюжин растущих здесь деревьев.

— Здравствуй, Эви.

— Здравствуй, — согласилась Авелен, будто не видела его каких-то полчаса назад на ярко освещенном факелами пиру. Она-то видела. Вопрос лишь, что видел он? Нескладную девочку-подростка, за спиной у которой всё чаще шептались о красоте королевы Сьюзен и о том, что ее племянницу эта чаша, увы, миновала? Соперничать с прекраснейшей женщиной в мире, к ногам которой без промедления падали рыцари, короли и даже надменные калорменские тарханы — а то и сам тисрок, — было трудно. Но по-настоящему обидно становилось, лишь когда она замечала хитрые голубые глаза, смотревшие на очередную дриаду или хорошенькую фрейлину. Смотревшие не на нее. Что ему… такая маленькая и неказистая принцесса? Принцесса, которая никак не могла вырасти и которая до сих пор помнила смех тетушки, услышавшей наивное «Я выйду замуж за арченландского принца». «Эви, милая», — улыбнулась в ответ Сьюзен, пока племянница растерянно моргала, крепко прижимая к себе любимого деревянного рыцаря и не понимая, что так рассмешило прекраснейшую из королев. — «Не стоит отдавать свое сердце первому встречному мальчишке. Особенно, когда он так дурно воспитан. Для тебя найдется дюжина женихов куда достойнее него».

Поймавший ее за раздумьями в ночном саду Корин, должно быть, думал о том же. Но уже тогда понимал куда больше тетушки.

— От женихов прячешься?

Авелен не смогла понять, шутил он или говорил всерьез, и ответила лишь растерянным взглядом. В тишине отчетливо хрустнуло вновь надкушенное яблоко.

— Да меня можешь не бояться. Я в короли не рвусь.

— Почему?

Должно быть, это был очень глупый вопрос, но он был единственным, что пришел ей в голову после этих слов. Королем… хотели быть все.

— Я безответственный, — по-прежнему весело сказал Корин, но ей почудилось, что правды в его ответе была лишь половина. — Авантюрист, так сказать. Нужна мне эта морока с троном: ни выпить толком, ни подраться, всё сиди да блюди интересы государства. Нет уж, пусть этим Кор занимается: ему, зануде, такая жизнь видится пределом мечтаний. А я воздержусь.

— Она красивая, — сказала Авелен невпопад и, должно быть, убедила и его в том, что в голове у нарнийской принцессы одни глупости. — Невеста твоего брата.

Корин смерил ее неожиданно серьезным взглядом — в темноте его глаза совершенно утрачивали оттенок голубого инея сродни тому, что расцветал на окнах особенно морозным зимним утром, — и ответил без тени насмешки.

— Ты тоже.

Авелен, конечно же, не поверила, списав его ответ на дань вежливости. У красивых лицо… правильное. Что именно в нем должно быть правильным, Авелен не понимала, но знала, что ее лицо совершенно точно таким не было. Выписанный яркими красками лик «прекраснейшей из королев» на многочисленных портретах безмолвно подтверждал эту догадку, белея безупречным овалом, алея капризно изогнутыми губами и горя «взором медовым, манящим, что солнечный луч по утру». Кажется, именно так этот взор прославляли в стопке стихов, брошенных в покрытом слоем пыли столе тетушки. Авелен нашла стишата весьма посредственными — о чем, впрочем, не решилась бы сказать вслух, считая это невежливым и даже жестоким, — но, судя по ехидным комментариям на полях, была в своей оценке не одинока. Тетушка же в прошлом развлекалась вовсю, едко подмечая любой огрех в стихотворных потугах поклонников. Ее заметок не было лишь на одном пергаменте — длинном свитке, исписанном резким, словно росчерки сабли, почерком, — и стиль у нетронутого рукой безжалостного критика послания был калорменский.