Он был. Потому что остальные не успели. И теперь Уильям остался один на один против врагов и больше не имеет права на ошибку. Теперь никто не укажет ему, если он ошибется, и он уже не успеет исправить.
— Весь Орден скорбит о гибели командора де Валансьена, — ответил Уильям на ассасинскую ложь ровным голосом, не позволяя дрогнуть ни единому мускулу на лице. Злость будет ошибкой. Ошибаться нельзя. — Но его душа отныне у престола Господа, а я должен позаботиться о тех, что по-прежнему живы и томятся в плену.
Старец, конечно же, золото отдавать не хотел. Юлил и изворачивался, якобы случайно уводил разговор в сторону, то справляясь о самочувствии короля, то сетуя, что не может самолично поддержать неверных в сражениях против египетского султана. Вновь лгал. Или же нет. Помнится, несколько лет назад по Святой Земле ходили слухи, что у грозного Салах ад-Дина вышло недопонимание с хитрым низаритом. Кто знает, вдруг недопонимание было настолько серьезным, что Старец Горы теперь действительно предпочитал сторону кафиров-храмовников, а не единоверца-султана?
В конце концов, Уильяму окончательно опротивело слушать приторные речи Старца, и он прямо потребовал положенную Ордену дань. Ассасины, если подумать, сами были виноваты в том, что оказались вынуждены платить неверным — не стоило им убивать отца нынешнего графа Триполи, — а Уильям не торгаш, чтобы часами раскланиваться с хитрым низаритом. Рыцари не кланяются, рыцари берут то, что принадлежит им по праву, и горе тому, кто не пожелает отдать.
Ассасины тоже это понимали, хотя у Старца Горы и дрогнуло на мгновение лицо, словно он хотел недовольно скривиться, услышав, что непримиримые храмовники желают забрать золото немедленно и покинуть безмолвные стены Масиафа еще до захода солнца. В Преисподнюю такое гостеприимство. И самих ассасинов в Преисподнюю.
Остальные рыцари неожиданно согласились с возвратившимся из запутанных коридоров предводителем их маленького отряда. Вернее, согласился Ариэль. Жослен промолчал, покорно принимая любое их решение, а вот Эдвард поначалу всё же скорчил недовольную гримасу, не иначе как прослышав расхожие базарные слухи о том, что Старец Горы умеет переносить своих верных фидаи в райские сады. То, что сады были магометанскими, Эдварда по всей видимости не смущало — как и то, что сам он не имел никакого отношения к верным фидаи, — или же пекарского сынка мучило всего лишь непозволительное для храмовника любопытство. Ариэль, впрочем, успел избавить его от этого любопытства даже быстрее, чем намеревался Уильям.
— Чушь это, а не рай, — буркнул друг и внимательно смерил Эдварда своими пронзительно-голубыми глазами. В последние годы Уильям всё чаще замечал, что взгляд у Ариэля постепенно становится почти неотличимым от льенарова. И теперь от этого на мгновение перехватило дыхание, стиснув горло в безжалостных болезненных тисках.
— Или тебе, любезный брат, на гурий посмотреть охота? — продолжил Ариэль с выражением нескрываемого презрения на узком загорелом лице. Ариэль, в отличие от Жослена, никогда не пытался относиться к Эдварду со снисхождением, поскольку справедливо считал, что пекарскому сынку среди благородных рыцарей не место. — Слыхал я про этих гурий. Говорят, будто никакие они не гурии, а обычные рабыни, которым Старец вырезает языки, чтобы они не сболтнули никому его секретов.
Эдвард от такого заявления спал с лица, явно не ожидав от ассасинов подобных изуверств. Уильям отстраненно подумал, что после личной встречи со Старцем Горы его эти слухи совершенно не удивляют. Нетрудно было представить подобную змею отдающей приказы о вырезании языков.
О каре за преступление, которого еще не совершили.
Из ворот Масиафа они выехали, когда солнце уже наполовину скрылось за острыми горными пиками. Всё сильнее рыжеющее с приближением заката светило по-прежнему бросало солнечные блики на шершавый камень скал, но у их подножия уже залегли тени. Густые, черные, как мертвые глаза Старца Горы. Если смотреть на эти тени слишком долго, начинает казаться, будто они движутся, шевелятся, словно клубок змей, готовые в любое мгновение вонзить призрачные клыки в опрометчиво протянутую руку.
Смерть таилась за каждым камнем вблизи Масиафа, за каждым поворотом узкой горной тропы и смотрела мертвыми темными глазами из каждой тени, медленно расползающейся на пути с приближением ночи. Ариэль, верно, ощущал нависшую угрозу так же отчетливо, как и Уильям, но молчал до самой темноты. Только когда они наконец остановились где-то в глубине этих нескончаемых, непреодолимых гор, Ариэль заговорил, вглядываясь в сгустившийся вокруг разбитого лагеря мрак:
— А ведь этот Старец Горы может вернуть свое золото в любое мгновение.
Эдвард невольно поежился, передернув плечами под драгоценным для него белым плащом, а Жослен вновь промолчал, глядя на потрескивающее в разведенном костре пламя широко раскрытыми, но пустыми, словно у мертвеца, глазами.
— Старец не посмеет, — ответил Уильям, одновременно с этим пытаясь устроиться так, чтобы холодный шершавый камень за спиной не тревожил рану от стрелы. Старцу Горы не было дела до одной дюжины храмовников, но он знал, что если вздумает убить посланников, то в его крепость может прийти дюжина дюжин. И чудовищная секта убийц, наводящая ужас не только на бедняков, но и на правителей этих земель, будь они хоть христианами, хоть магометанами, прекратит свое существование раз и навсегда.
Старец Горы не решится рисковать столь многим ради одного лишь золота. Во всяком случае, Уильяму хотелось в это верить. Он не мог подвести Магистра еще раз. Он больше никого не мог подвести. А значит…
— Жос.
Тот вздрогнул, не ожидав, что кто-то может к нему обратиться — и, верно, давно решив, что Уильям этого уже не захочет, — поднял на него пустые карие глаза и вдруг медленно, словно во сне, качнул головой.
— Да хватит, Жос, — бросил Уильям, с трудом удержавшись, чтобы не рявкнуть на и без того потерянного, будто полумертвого друга. Или уже не друга? — Не хочешь, не говори, мне до твоих тайн дела нет. Но я не хочу, чтобы…
Жослен качнул головой еще раз, словно вообще его не слышал, и ответил бесцветным голосом:
— Меня зовут Серафин де Гареу.
Ариэль вскинул и тут же опустил остро изогнутые брови — побоялся спугнуть готового открыться собрата, — а вот Эдвард немедленно навострил уши. Даже вперед подался, поняв, что сейчас услышит что-то важное и, возможно, постыдное.
Не услышишь, раздраженно подумал Уильям и велел:
— Ступай в караул, сменишь одного из сержантов. Это приказ.
Жослену, может, и было совершенно безразлично, что с ним теперь станет, а вот Уильяму не было, и он не собирался давать Эдварду или кому-либо другому хоть малейшую возможность навредить его друзьям. Пекарский сынок прожег Уильяма недовольным взглядом, но спорить не решился, зная, что другие рыцари при любом раскладе послушают бывшего командора Газы, имевшего репутацию человека чести, а не какого-то простолюдина, носившего белый плащ лишь потому, что в Ордене не хватало рыцарей. Их всегда не хватало, но в последние годы это чувствовалось особенно сильно.
Жослен замкнулся в себе вновь, слепо глядя сквозь потрескивающее рыже-золотистое пламя и, верно, не решаясь заговорить после того, как его почти что перебили, выставив Эдварда в клубящуюся темноту. Уильям посмотрел на него, пытаясь предугадать, как Жослен поведет себя, услышав прямой вопрос, и всё же решился.
— Что произошло? — осторожно спросил он непривычным для него самого мягким и почти вкрадчивым голосом. Жослен вздрогнул еще раз, и ореховые глаза предательски заблестели, отражая золотистые отблески костра.
— Я любил ее.
Уильям едва не выругался. Так это всё из-за женщины? Зачем же надо было скрывать, особенно в последние годы, когда сам Жослен прекрасно знал о Сабине? Но тот на мгновение опустил ресницы, смаргивая поблескивающую золотом влагу, и продолжил сдавленным, надтреснутым голосом, словно его душила невидимая рука.
