Пекарский сынок уставился на светлые, казавшиеся вблизи неимоверно высокими, стены Масиафа с непозволительным для храмовника благоговением. Сколько бы Эдвард ни прожил в Святой Земле, он порой удивлялся творениям магометан, словно неопытный мальчишка-оруженосец. Уильям, вздумай кто-нибудь задать ему подобный вопрос, и сам бы признал, что не ожидал подобного размаха от горстки еретиков, по слухам получившей свое имя за постыдную страсть к гашишу, но возложенная на него миссия требовала сохранять невозмутимый вид. Да и с белыми стенами Иерусалима Масиафу всё же было не сравниться.
На внутреннюю роскошь крепости Уильям тоже взирал с равнодушием, а низко сгибающиеся в поклоне слуги ассасинов и вовсе вызывали в нем какое-то непонятное отвращение. Возможно, от того, что он почти не сомневался: ни один свободный, имеющий право поступать по собственной воле человек никогда не станет лебезить так перед другим, каким бы важным гостем тот ни был. И в особенности перед тем, кого в мыслях называет неверным.
Покорные рабы, пестрые ворсистые ковры, украшающие собой стены предложенных ему комнат, и едва уловимый аромат каких-то благовоний, пропитывавший, казалось, каждый дюйм Масиафа, навевали на Уильяма какую-то непонятную и неприятную тоску. Что ассасины пытаются спрятать за всей этой роскошью и сладковатыми запахами? Грязь и кровь пыточных камер в подвалах крепости?
Даже вода для омовения, казалось, пахла как-то неправильно, словно кто-то щедро вылил в нее целый пузырек масла для притираний сродни тем, что так любят женщины Святой Земли. У Сабины было такое, но тонкий запах жасмина всегда казался ему удивительно нежным и свежим, отчего хотелось уткнуться носом в ее мягкие локоны и просто вдыхать этот аромат снова и снова. А здесь будто пахло сладковатым гниением мертвой плоти. Уильям с трудом заставил себя ополоснуть в этой воде руки и лицо, смывая дорожную пыль, и провел пальцами по бороде, стряхивая теплые капли с коротких жестких волосков. Теперь он никогда не отмоется от этого запаха.
И снаружи, сквозь занавешенное тончайшим золотистым газом стрельчатое окно, не доносилось ни единого звука, кроме воя ветра, попавшего в ловушку между отвесными скалами. Словно вся эта огромная крепость вымерла в одно мгновение, едва за тамплиерами закрылись резные двери отведенных им покоев. Или в ней с самого начала не было ни единой живой души. Один только ветер да призраки с отравленными кинжалами в рукавах.
Уильям отстраненно подумал, что Старец Горы весьма преуспел в запугивании своих недругов. Даже ему, бывалому воину, становилось не по себе от безмолвной цитадели ассасинов. Пожалуй, даже сражаться при Монжизаре против в десятки раз превосходящей их число армии было куда проще, чем просто стоять посреди звенящей тишины Масиафа, неосознанно ожидая, что малейший шорох в этих стенах может обернуться вероломным ударом в спину. Привыкшие вести сражения по иным правилам, нежели тамплиеры, ассасины притаились по углам и потайным ходам своей крепости, внимательно следя за каждым шагом посланников Ордена сотнями настороженных глаз. Уильям решил про себя, что чего бы ему ни пришлось увидеть в Масиафе, удивления и уж тем более постыдного страха он врагам не покажет.
А потому даже не вздрогнул, когда очередной низарит появился у него за спиной будто из ниоткуда. Но слова проговариваемой про себя молитвы свинцовой тяжестью застыли в горле, едва не заставив поперхнуться так, словно он шептал ее вслух. Еще за мгновение до этого Уильям был твердо уверен, что в покоях нет ни единой живой души, кроме его собственной, но слуги Старца Горы обладали не иначе, как способностью возникать из воздуха.
Или, опомнился Уильям, стряхнув леденящее оцепенение, посланец появился из потайного хода за одним из пестрых ковров, развешенных по стенам так, что не было видно даже дюйма каменной кладки. Ассасины, несмотря на их поистине жуткую славу, всё же были людьми, а не порождениями магометанского Иблиса*, и вряд ли были обучены проходить сквозь сплошную стену. А значит, Старец питает слабость к дешевым трюкам.
— Мудрейший господин Рашид ад-Дин Синан рад приветствовать воинов Ордена Храма в стенах Масиафа, — витиевато начал очередной слуга Старца почтительным тоном, в котором всё же нет-нет да проскальзывали едва уловимые нотки самодовольства. Не иначе, как уверен, что до этого мгновения тамплиер даже не догадывался о его присутствии.
Прекрасно, мрачно подумал Уильям, нарочито медленно поворачивая голову и рассматривая незваного гостя с напускным равнодушием. Ассасины, по всей видимости, считают храмовников не только неверными, но еще и глухими.
Пожелания долгой жизни — очевидно неискренние — и прочих благ Уильям выслушал молча, не меняя выражения лица и демонстративно сложив руки на груди. Так же, как и заверения в бесконечном уважении и торжественные обещания выполнить любое пожелание столь почетных гостей. Эта игра, в которой враги притворялись верными друзьями, не выпуская из пальцев рукояти кинжалов, Уильяму решительно не нравилась, но других правил ассасины не признавали, а сам он не решился бы поставить под удар исход встречи со Старцем Горы. Ему и без того придется диктовать условия, которые вряд ли будут по нраву гордецу, ужаснувшему даже Салах ад-Дина, а потому Уильям не считал себя в праве навязывать Старцу и его слугам еще и манеру вести беседу. Оставалось слушать цветистые речи ассасина и стараться отвечать так же витиевато. Зря он всё же никогда не воспринимал всерьез стихосложение. Сейчас бы это умение очень пригодилось.
— Воины Храма желают узнать, когда мудрейший Рашид ад-Дин Синан удостоит их личной встречи, — наконец сказал Уильям, решив, что пора прервать поток ассасинского красноречия. Иначе они до поздней ночи с места не сдвинутся.
У посланца недовольно дрогнули губы — мало того, что презренный кафир вел себя так, будто могущество ассасинов совершенно его не впечатляло, так еще и требовал подать ему мудрейшего имама*, словно еду на блюде, — но в следующее мгновение смуглое лицо ассасина вновь сделалось непроницаемо-учтивым.
Старец Горы, как оказалось, готов лицезреть воинов Храма сию же минуту, если те, конечно, не желают отдохнуть после долгого пути. Воины в лице Уильяма желали и еще как — тем более, в таких богато обставленных покоях, да и хорошо бы сменить повязку на ране, — но одновременно с этим предпочли бы ночевать где угодно, но только не в крепости ассасинов. Слишком серьезными были опасения, что роскошная постель с заходом солнца обернется сотней ядовитых змей. Вполне возможно, что и буквально. Кто знает, сколько в этой крепости потайных ходов. Змеи могли посыпаться и с потолка.
Посланцу Уильям всего этого, конечно же, не сказал, но судя по промелькнувшей на смуглом лице тени, тот и сам был не прочь подложить неверному пару-тройку гадюк. В крайнем случае, всадить в спину кинжал. Но в ответ лишь молча поклонился и жестом предложил следовать за ним.
Узкие высокие коридоры Масиафа тоже напоминали змей, сплетающихся в непроходимый лабиринт без входа и выхода, каждый камень в котором выглядел точной копией соседнего. Уильям поначалу запоминал повороты и ответвления ходов, по которым его вел ассасин, но вскоре бросил это бесполезное занятие, поняв, что выбраться отсюда, не выучив заранее расположение всех коридоров, попросту невозможно. Коридоры Масиафа будто были рукотворной копией горных троп вокруг крепости, точно также извивавшихся и переплетавшихся между собой, превращаясь в поистине идеальное место для того, чтобы избавляться от врагов. Сколько неугодных Старцу Горы людей уже заплутало среди скал и сорвалось в какую-нибудь пропасть или сгинуло в глубине темных узких коридоров?
На десятом повороте Уильям отстраненно подумал, что это может быть еще одна попытка запугать непрошенных гостей. А коридоры потому и кажутся похожими один на другой, что ассасин намеренно водит его кругами, пытаясь преувеличить размеры крепости. И мысль покинуть Масиаф до заката с каждым новым поворотом казалась Уильяму всё более верной. Лучше уж и в самом деле ночевать где-нибудь в горах — и чем дальше отсюда, тем безопаснее, — чем рискнуть закрыть глаза под крышей у наемных убийц, опаснее которых христианский мир еще не видел. И даже если он вздумает так рискнуть собственной жизнью, то заснуть всё равно не сумеет, слишком взбудораженный ожиданием предательского удара из темноты.
