— Не меньше полусотни из всех окрестных крепостей, Ваше Величество, — мгновенно отозвался Великий Магистр. — За ними уже послано, первые отряды будут в Аскалоне к рассвету.

— Хорошо, — ровным, без единой эмоции, голосом согласился Балдуин. — Вот что мы сделаем, мессиры…

***

Разведчик появился на гребне холма, когда солнце уже клонилось к горизонту, высветив черные силуэты всадника и жеребца, и небо приобретало закатные, розовые и оранжевые, оттенки, порой почти сливаясь с желтыми и коричневыми цветами песков и каменистой земли.

— Они переходят реку у Монжизара, бóльшая часть армии рассеялась по всей равнине и не ожидает нападения, — скороговоркой выпалил разведчик в черной котте сержанта и блестящем шлеме-каске, почтительно склоняя голову перед Великим Магистром.

Шестнадцатилетнего короля он удостоил коротким кивком, и Уильям, присмотревшись, опознал в сержанте пекарского сынка Эдварда. Балдуин непочтительность проигнорировал — скорее всего, попросту не заметил, — чем вызвал у Уильяма невольную и старательно спрятанную в рыжеватые усы улыбку. Эдвард всегда старался держаться наравне с благородными, но у тех привычка смотреть на людей свысока была врожденной, а потому совершенно естественной, и пекарский сынок с его попытками казаться значительнее, чем он есть, выдавал свое незнатное происхождение первым же движением или словом.

Балдуин нахмурил брови и оглянулся на растянувшуюся по холмистой местности кавалькаду в несколько тысяч человек — выйдя из Аскалона, королевская армия бросилась в погоню за сарацинами напрямик, намеренно избегая объезженных трактов, — прежде чем медленно, всё еще раздумывая над планом атаки, сказал:

— Если они действительно рассеялись, то нужно атаковать немедленно.

Эдвард, судя по оскорбленному виду, принял это «действительно» на свой счет и решил, что король сомневается в правдивости слов разведчика.

— Пошлем вперед конницу! — запальчиво предложил Рено де Шатильон, постоянно осаживая черного, как уголь, жеребца, такого же дикого и порывистого, как и его хозяин.

— Без поддержки пехотинцев? — засомневался Онфруа де Торон. Тяжелая рыцарская конница всегда была главнейшей силой крестоносцев, но при таком численном перевесе сарацины сомнут их без особого труда. Попросту задавят собственными трупами.

— Пехота подтянется, пока мы будем рубить магометанам головы, — отмахнулся от коннетабля Рено. Уильям подумал, что де Шатильон слишком опрометчив. Даже его стремление сражаться в первых рядах не утешало, такой, как Рено, только и думает о грабеже и убийствах и собственную голову сложит без малейших сожалений, зная, что после этого станет героем десятков песен.

— Магистр де Сент-Аман? — спросил Балдуин, продолжая хмурить брови. — Тамплиеры смогут продержаться до того, как подойдут пехотинцы?

— Командор де Шампер? — повернул, в свою очередь, голову Великий Магистр. Старик, как называли его в Ордене — вкладывая в это прозвище почтение к его возрасту и боевому опыту, а не насмешку над почти семидесятилетним Магистром — наверняка собирался самолично принять участие в сражении, но милостиво уступал командование молодому рыцарю. Словно хотел сказать «Учись, мальчик. Если ошибешься, то я поправлю».

— Мы сделаем всё, что в наших силах, Ваше Величество, — расплывчато ответил Уильям, понимая, что если сарацины не растеряются от внезапного нападения, то его рыцарям останется только уповать на Божью милость. Их вырежут, как овец.

— Атакуем немедленно, — продолжал подзуживать других Рено де Шатильон. Уильям подумал, что Балдуину, возможно, не следовало выкупать Рено из плена. Такая горячность скорее к худу, чем к добру. Особенно при столкновении семи сотен рыцарей и четырех тысяч пехотинцев с двадцатью шестью тысячами сарацин.

Он вдруг с неожиданным сожалением подумал, что не успел попрощаться. Если ему суждено сложить в этом бою голову, то Сабина уже никогда не узнает…

Не должно, одернул себя Уильям, чеканя каждое слово в этой неприятной, но необходимой мысли, быть никакой Сабины.

Но отделаться от собственных чувств не получалось. И он с ужасом понимал, что не хочет ни с кем сражаться. Не хочет атаковать огромную магометанскую армию, рискуя погибнуть в первые же мгновения этого неравного боя.

Если развернуть сейчас коня, то самое позднее к полуночи он будет у ворот Иерусалима. Бросит её в седло и увезет туда, где никакие последователи Пророка до них уже не доберутся. И тогда…

И что тогда станет с остальными? Со всеми теми, кто слишком слаб, стар или юн, чтобы защитить себя от надвигающейся магометанской армии? В Ордене и без того слишком мало рыцарей, чтобы храмовники могли позволить себе потерять еще одного. И не в бою, а из-за любви.

Дабы ни один христианин не был напрасно и безосновательно подвергнут лишениям, гласил Устав, и Уильям повторял эти слова в мыслях, водружая на голову громоздкий стальной топфхельм.

В Святой Земле были тысячи таких, как Сабина. Он не может выбрать кого-то одного, кто нуждается в его защите, и повернуться спиной ко всем остальным. Когда на них шли тысячи и тысячи магометан.

Господи, помоги нам.

Конница тамплиеров взлетела на гребень очередного холма и хлынула вниз единым, отточенным сотнями тренировок строем, вскидывая копья и снося всё, что оказывалось у них на пути, будь то всадник или пеший. Белая лавина прокатилась до самого брода через змеящуюся по равнине речушку, увязнув лишь в нескольких десятках ярдов от центра рассеянной сарацинской армии, и воздух наполнился криками, стонами и треском ломающихся копий.

— Вперед! — кричали где-то неподалеку мирские рыцари, атакуя второй волной и снося на полном скаку головы разбегающихся в ужасе врагов. — За Иерусалим!

Их единственное спасение было во внезапности, в надежде, что сарацины попросту не успеют перегруппироваться и оказать нападавшим достойное сопротивление…

И эта надежда оправдалась.

— Шайтаны! — кричали мечущиеся магометане, приняв сверкающую сталью конницу за демонов Преисподней. Словно земля разверзлась у них под ногами, и из ее недр и в самом деле вырвалась армия Иблиса, не щадя ни бывалого, уже убеленного сединами воина, ни безусого юноши, впервые взявшего в руки саблю.

— Гоните их! — прокричал где-то совсем рядом знакомый, еще по-мальчишески ломкий голос, и мимо промчался Балдуин на взмыленном жеребце и с обагренным кровью клинком в левой руке. Правая у него, по словам бывшего королевского регента, омертвела еще в детстве.

Христианские рыцари встретили бросившегося вместе с ними в бой мальчика воодушевленным ревом сотен голосов, несущаяся следом с холмов пехота уже рубила мечущихся по равнине врагов, нещадно убивая и людей, и несущих их лошадей, чтобы свалить на землю всадников. Египетские мамлюки, верные охранники султана, зарычали в ответ, напряглись в отчаянном, но почти бессмысленном усилии, и схватившиеся с ними тамплиеры отступили. На ярд, затем на два… Уильям кричал, задыхаясь и боясь, что никто не услышит его приказов в шуме и горячке боя, но братья расслышали, заметили на мгновение сверкнувший в воздухе взмах меча и вновь рискнули, подняв боевых — обученных обрушиваться на врага и своим весом, и весом всадника — жеребцов на дыбы. И рухнули на не успевших опомниться мамлюков, с громким, мерзким хрустом ломая им кости и раскалывая черепа под блестящими коническими шлемами.

И сарацины дрогнули. В воздухе по-прежнему свистели стрелы, кричали полководцы, но огромная, прежде казавшаяся несметной силой армия пятилась, а затем и вовсе побежала, не разбирая дороги и повернувшись спинами к мгновенно взведенным арбалетам.

— Стреляйте! — кричал Балдуин, мелькая то тут, то там, и каждое появление перемазанного чужой кровью короля встречали победным ревом и свистом выпускаемых арбалетных болтов. — Гоните их!

Это была его победа. Что бы ни говорили и ни советовали королю его бароны и тамплиеры, последнее слово оставалось за Балдуином. Не решись он на отчаянный, неравный бой, и, быть может, на следующий день сарацины бы уже осаждали Иерусалим. Но теперь Салах ад-Дин бежал, едва не лишившись не только армии, но и собственной головы, а земля вокруг холма Монжизар пропиталась кровью, и воды текущей по равнине реки покраснели, словно в ветхозаветной притче о Казнях Египетских.