Боже, благодарю Тебя за эту милость. Благодарю за то, что Ты дал мне увидеть сияние этого нового дня, благодарю за…
Эта мысль оборвалась на полуслове, когда небо посветлело достаточно, чтобы разглядеть грязные лица с дорожками слез на щеках. И окровавленный наконечник стрелы, вышедший из груди и шевелящийся в такт дыханию. Нет. Боже милостивый, почему он не сказал?! Почему не…?
— Вилл, — просипел Жослен, и на губах у него выступила алая кровь. Почти такая же яркая, как и та, что заливала грудь, проступая неровными пятнами сквозь одежду. — Я больше… не могу.
Уильям не помнил, как стащил его с коня и уложил на землю. Они сломали и осторожно вытащили стрелу, но без возможности промыть рану, прижечь ее и наложить повязку… Нет, он обманывал сам себя. Он с первого взгляда понял, что Жослен потерял слишком много крови. Если бы они остановились сразу, если бы хотя бы зажали рану… Но они не могли остановиться. И Жослен знал это едва ли не лучше их всех.
— Прости, — только и смог сказать Уильям, не понимая, что он вновь сделал не так. В чем так провинился перед небесами, что теперь… Они забирали самого близкого друга.
— Иди, — с трудом ответил Жослен, но Уильям сжал его руку изо всех остававшихся сил.
— Нет… Я не оставлю…
Не позволю тебе умереть в одиночестве и стать добычей львов и гиен.
— Мессир маршал, — заговорил один из рыцарей, но Уильям лишь мотнул головой, и грязные волосы больно хлестнули его по лицу. Совсем скоро солнце поднимется из-за холмов, и сарацинам будет куда легче заметить их издалека. Он не мог позволить себе рисковать всеми ради одного.
— Идите… Я догоню…
Кровь сочилась между его пальцев, и всё тот же рыцарь, видя это, понимал, что ждать осталось совсем недолго.
— Нет, мессир. Мы… вас не оставим.
Мы поможем похоронить его.
Если бы было хоть что-то, хоть малейшая надежда найти помощь в этих бескрайних и совершенно мертвых в предрассветный час холмах. Но Уильям чувствовал, как вместе с кровью сквозь его пальцы утекает чужая жизнь. И почти не видел посеревшего лица за застилающими глаза слезами. Но вместе с тем отчетливо различал улыбку молодого рыцаря с рыжеватой бородой, садившегося на одну из постелей в прецептории Ля Рошели.
Познакомимся, братья? Я Жослен де Шательро.
Уильям де Шампер.
Рад встрече, брат Уильям. Начнем жизнь с чистого листа?
— Жос…
Пожалуйста… Не уходи.
— Спасибо, Вилл…
Меня зовут Серафин де Гареу.
Если я умру первым, похороните меня под настоящим именем. Обещаешь?
Да. Да, чего бы это ни стоило! Пусть не будет гроба, не будет могилы под полом в орденской часовне, как он того заслуживает — заслуживает сильнее любого иного рыцаря, — но будет имя на кресте, даже если ради этого креста Уильяму придется сломать пополам доставшееся ему с таким трудом сарацинское копье. Провансальское имя, которое ничего не скажет путнику, что набредет на эту могилу по чистой случайности, но которое так много значило для нескольких рыцарей Храма Соломонова.
Кровь остановилась еще до того, как над холмами у него за спиной показался первый луч солнца. Взгляд светло-карих глаз застыл, устремленный к почти белому на востоке небу, и Уильям был готов поклясться, что за мгновение до этого услышал — пусть окровавленные губы не двигались и даже не дрогнули — вырвавшийся с последним вздохом шепот.
Сибилла…
========== Глава пятьдесят четвертая ==========
Пыль поднималась из-под лошадиных копыт, взметаясь высоко в воздух и оседая на белокаменном камне стен. Всадники врывались в широко распахнутые городские ворота один за другим, не сбавляя скорости, и перепуганные люди бросались в стороны, вполголоса бормоча проклятья в спины несущихся во весь опор рыцарей.
— Дорогу! — уже кричали впереди. — Дорогу барону д’Ибелину!
Барон возвращался в Священный Град — в котором его жена когда-то правила, как королева — не ради того, чтобы его спасти. Д’Ибелины потерпели поражение точно так же, как и все остальные рыцари, и на пути к Иерусалиму Балиан всё чаще задумывался о том, что снилось другим лишь в самых страшных кошмарах. Они уже лишились Животворящего Креста, на котором был распят Иисус. Им не спасти и города, в котором Спаситель умер и воскрес вновь. Бессмысленное сопротивление Аскалона, единственной крепости, что сражалась с сарацинами на протяжении полутора месяцев, должно было разозлить султана, и пусть он позволил большинству христиан покинуть Аскалон — обратив в рабство лишь тех, кто стоял на стенах города с обнаженными мечами, — пощады Иерусалиму ждать не стоило. Салах ад-Дин намеревался повторить путь пророка Мухаммеда и всех тех, кто продолжал завоевания после его смерти, и любой ценой возвратить эти земли под знамена ислама. Взять Иерусалим.
Помощи христианам было ждать неоткуда. Окруженные врагами со всех сторон, оплакивающие всех, кто пал при Хаттине и штурмах городов и крепостей, запершиеся в стенах Иерусалима, эти люди могли лишь молиться. На них надвигалось войско, насчитывавшее не меньше двадцати тысяч человек, а противопоставить ему могли одну только горстку рыцарей числом не более полусотни. И городское ополчение, в котором не набралось бы и пяти тысяч.
В Храме Соломона находилось лишь восемь опоясанных рыцарей в белых плащах. Они знали, что умрут первыми, когда под стенами Иерусалима сойдутся в бою две религии. Они жаждали этого боя и смерти, за которую Господь возблагодарит их Царством Небесным. Балиан же умирать не желал.
Вдовствующая королева Иерусалима появилась на широких белокаменных ступенях дворца, едва в его двор ворвались всадники со знаменами барона. Сбежала, подобрав длинный шлейф, вниз по лестнице, как девчонка — влюбленная в собственного мужа сильнее, чем он мог даже надеяться, когда просил ее руки, — и раскрыла объятия ему навстречу.
— Я боялась, — едва выдохнула Мария и спрятала лицо у него на груди, не обращая внимания на серо-желтую дорожную пыль, — что наши враги преуспеют.
Боялась, что броня не убережет его от клинка или предательски выпущенной из засады стрелы. И что он не сумеет прорваться к жене и детям сквозь кольцо магометанской осады, уже смыкающееся вокруг Святого Града. Сарацины оставили разграбленный Аскалон, не сумели захватить укрепленный в сотни раз лучше Тир и вновь обратили свои взоры на Восток. На белые стены Иерусалима.
— Я… говорил с султаном. У меня есть лишь одна ночь, и наутро я должен вывести вас из города.
Он дал султану слово, что не станет сражаться за Иерусалим. И поклялся бы даже в том, что самолично разрушит стены Священного Города, лишь бы быть уверенным, что Салах ад-Дин позволит ему спасти семью от магометанских сабель и копий.
— Поговори с королевой, — попросила Мария. Быть может, прониклась горем женщины, одно мгновение лишившейся своего короля и защитника, оказавшегося в сарацинском плену. Или же увидела в глазах Сибиллы свое собственное отражение. Когда-то она точно так же потеряла корону Иерусалима. Лишь с той разницей, что на нее не надвигались орды магометан, вполне способных лишить ее этой короны вместе с головой.
Балиан этого разговора не желал. Знал, что город наводнили беженцы, лишь усиливавшие царившую в Иерусалиме панику, и что Сибилла — пытавшаяся организовать оборону вместе с патриархом Иерусалимским, так удачно сказавшимся больным перед битвой у Рогов Хаттина — будет умолять возвратившегося в город барона взять эту обязанность на себя.
— Прошу вас, — прошептала Сибилла побелевшими губами, и ее лежащие на подлокотниках руки казались сломанными крыльями синепёрой птицы. — Я умоляю вас, барон, я лишь женщина, и мне не удержать Иерусалим. Я чувствую… что утратила последнюю надежду. Я не в силах вынести эту ношу, мессир, я молю вас, защитите нас!
Ее прадед, ее дед — благодаря браку с ее бабкой Мелисендой, — ее дядя, ее отец, ее брат и даже ее сын были королями Священного Града. Почти девяносто лет христиане удерживали его под своей рукой, и золотые лучи палящего солнца отражались от украшавших церкви католических крестов. Неужели им суждено было пасть теперь? Неужели всему, что знала Сибилла, всему, во что она верила, суждено было оказаться растоптанным последователями другой веры? У которой в действительности было так мало отличий от христианства.
