На похороны Ленина Троцкий тоже не поехал именно потому, что опасался за свою жизнь. А может быть, ему открыто сказали, что убьют, если он там появится. Сталин «мог бояться, — вспоминал Троцкий, — что я свяжу смерть Ленина с прошлогодней беседой о яде, поставлю перед врачами вопрос, не было ли отравления, потребую специального анализа. Во всех отношениях было безопаснее удержать меня подалее до того дня, когда оболочка тела будет бальзамирована, внутренности сожжены, и никакая экспертиза не будет более возможна»201.

Эти меры предосторожности все равно не спасли Троцкого. Большевистская мафия выгнала его из своих рядов вскоре после смерти Ленина, сослала в отдаленные районы страны в январе 1928-го, выслала из СССР в январе 1929-го и убила в августе 1940-го, предварительно умертвив всех его четверых детей. Избежать участи Ленина, в конечном итоге, Троцкий не смог.

Долгий экскурс в события декабря 1922 — марта 1923 года нам понадобился, чтобы понять, мог ли Ленин, как утверждали Сталин и Фотиева, в разгар острой политической борьбы, начавшейся еще в 1922 году, просить Сталина о яде. Ответ на этот вопрос очевиден: не мог. Сведения о том, что Ленин просил у Сталина яд в декабре 1922 года, фабриковались самим Сталиным в разное время и с поразительным упорством, будто ­кто-то обвинял его в отравлении Ленина (хотя сделал это только Троцкий в 1939–1940 году).

Тем не менее так совпало, что в октябре 1932 года, может быть из-за одного случайного пьяного разговора, Сталин приступил к фабрикации алиби в вопросе об отравлении Ленина на случай, если эти обвинения будут ему предъявлены.

В октябре 1932 года М. И. Ульянова неожиданно решила написать мемуары, причем не просто мемуары, а воспоминания о том, как именно болел и умирал Ленин. Поскольку Мария Ильинична была послушным партийным работником, она писала свои мемуары с привлечением не­опубликованных архивных документов, то есть ее допустили к засекреченным партийным бумагам. В то же время Ульянова не настаивала на публикации этих мемуаров, на основании чего можно предположить, что она выполняла ­чей-то заказ. И очевидно, что заказ был от генерального секретаря ЦК РКП(б) Сталина. А так как его, прежде всего, интересовал вопрос об отравлении, он предоставил в распоряжение Ульяновой один очень важный, сфабрикованный задним числом, документ, подписанный еще одним «бесстрастным» очевидцем событий — Фотиевой, — причем заставил Ульянову этот документ процитировать в заготовленных для Сталина на всякий случай мемуарах. Фотиева заявила:

22 декабря [1922 года] Владимир Ильич вызвал меня в 6 часов вечера и продиктовал следующее: «Не забыть принять все меры достать и доставить [...] в случае, если паралич перейдет на речь, цианистый калий, как меру гуманности и как подражание Лафаргу».

Поль Лафарг покончил с собой в 1911 году, приняв цианистый калий202.

Теперь нужно было объяснить, почему этой записи не оказалось в «Дневнике дежурных секретарей». Фотиева сообщила, что Ленин об этом попросил доверительно (и во всем подчинявшаяся все это время исключительно Сталину Фотиева ­почему-то на этот раз решила сделать так, как просит Ленин, и именно этот текст в «Дневник» не включить):

Он прибавил при этом: «Эта записка вне дневника. Ведь Вы понимаете? Понимаете? И я надеюсь, что Вы это исполните».

Но почему же тогда Фотиева не сообщила о записке позже, в отдельной докладной, например, 23 декабря 1922 года? Вообще, где же эта запис­ка? Записки нет. А в «Дневник дежурных секретарей» запись не внесена по банальной причине:

Пропущенную фразу в начале не могла припомнить.

А в конце?

В конце — я не разобрала, так как [Ленин] говорил очень тихо. Когда переспросила — не ответил. Велел хранить в абсолютной тайне203.

В этом документе что ни слово, то ложь и подделка. Ульянова не указывает, откуда взята запись Фотиевой от 22 декабря и когда она была составлена. Несмотря на важность свидетельства, Фотиева «забывает» упомянуть его в «Дневнике дежурных секретарей». Вторую фразу документа она не записывает не потому, что забывает, а потому, что 22 декабря ее не расслышала (а в 1932 году расслышала?).

Стилистически записка составлена фальшиво. Ленин не мог продиктовать фразу: «Не забыть принять все меры достать и доставить...». Ленин не мог в тот период ничего «достать», а уж тем более «доставить». Такое мог продиктовать Фотиевой только Сталин. Сказать Фотиевой, что Ленин собирается принять яд «как меру гуманности и как подражание Лафаргу» Ленин тоже не мог, поскольку «мера гуманности» может быть только по отношению к ­кому-то, а не к себе. К тому же, 22 декабря, за день до начала работы над «Завещанием», Ленин вряд ли думал о том, чтобы подражать Лафаргу в самоубийстве. В революционном движении он, безуслов­но, ставил себя выше Лафарга и как теоретик, и как практик. Наконец, Лафарг покончил с собой одновременно со своей женой, дочерью Карла Маркса, Лаурой. Должна ли была кончать с собой, по такой логике, еще и Крупская?

Указание на то, что «записка вне дневника», — еще одна очевидная фальсификация, поскольку Ленин не знал о том, что его секретарями ведется «Дневник». Не мог он под «дневником» 22 декабря иметь в виду и свои собственные записи, так как впервые они могли быть так названы только 23 декабря, когда Ленин начал диктовать «Завещание» (дневником, во всех случаях, не являвшееся).

Не исключено, что проект с написанием мемуаров М. И. Ульяновой возник из-за истории, много лет спустя описанной журналистом, редактором и партийным функционером И. М. Гронским (1894–1985). В 1932–1933 годах Гронский был председателем Оргкомитета Союза советских писателей; в 1928–1934 — ответственным редактором «Известий ВЦИК», а в 1932–1937 годах — главным редактором «Нового мира». Кроме этого, он состоял ­кем-то вроде комиссара по делам литературы при Сталине204.

В 1937 году Гронского арестовали и осудили: он провел 16 лет в тюрьмах и лагерях. В 1953-м он был освобожден, реабилитирован, и в подмосковном санатории «Поречье» встретился со своей старой знакомой, реабилитированным товарищем по несчастью Лидией Шатуновской, приговоренной к двадцати годам «за намерение эмигрировать в Израиль», отсидевшей семь лет в одиночной камере Владимирской тюрьмы и выпущенной на свободу вскоре после смерти Сталина.

Во время одной из прогулок, — вспоминала Шатуновская, — Гронский, человек очень умный и очень осторожный, поделился со мной, беспартийной женщиной, своими предположениями о смерти Ленина и о той загадочной роли, которую сыграл Сталин в ускорении этой смерти. [...] Он прямо поделился со мной своей уверенностью в том, что Сталин активно и сознательно ускорил смерть Ленина, ибо, как бы тяжело ни болел Ленин, пока он был жив, дорога к абсолютной диктатуре была для Сталина закрыта205.

Что же такое рассказал Шатуновской Гронский?

В 1932-м (и этот год совпадает со временем работы Ульяновой над ее мемуарами о болезни и смерти Ленина), во время одной из встреч с писателями, Сталин и его гости изрядно выпили. Сталина «совсем развезло», и он, «к ужасу Гронского, начал рассказывать присутствующим о Ленине и об обстоятельствах его смерти [...] Он бормотал ­что-то о том, что он один знает, как и от чего умер Ленин».

День и месяц встречи с писателями, к сожалению, неизвестен. Но как будет показано ниже, описываемые события произошли ранее 19 октября 1932 года.

Гронский на руках вынес пьяного Сталина в соседний кабинет и уложил его на диван, где тот сейчас же и заснул. [...] Проснувшись, он долго, с мучительным трудом вспоминал, что же произошло ночью, а вспомнив, вскочил в ужасе и бешенстве и набросился на Гронского. Он тряс его за плечи и исступленно кричал: «Иван! Скажи мне правду. Что я вчера говорил о смерти Ленина? Скажи мне правду, Иван!» Гронский пытался успокоить его, говоря: «Иосиф Виссарионович! Вы вчера ничего не сказали. Я просто увидел, что вам нехорошо, увел вас в кабинет и уложил спать. Да к тому же все писатели были настолько пьяны, что никто ничего ни слышать, ни понять не мог».