Пройдя границу, она, конечно, поняла, как ее охватила большая радость, когда цвета люстры слились в кроваво-красный цвет, как телефонная трубка качнулась с прикроватной тумбочки.

  Когда она пришла в сознание, она подумала: «Я должна сказать ему», гадая, поймет ли когда-нибудь мужчина, что женщина, которая заявляла о своей любви, могла сознательно отправить его на одну из самых ужасных смертей, когда-либо придуманных человеком.

  *

  Хоффман сидел на заднем сиденье черной штабной машины «Волга» рядом с молодым лейтенантом Красной Армии.

  Лейтенант, очевидно, понятия не имел, почему Хоффман пользовался таким льготным отношением; ни в этом отношенииХоффман. Он мог только предположить, что британская разведка проделала такую ​​хорошую работу, прокладывая себе путь, что штаб НКВД в Польше был предупрежден о ожидании второго Ивана Грозного.

  Машина ехала в сторону Пружан; дальше лежали северные пределы Припятских болот.

  Хоффман, одетый в грубый серый костюм и черный свитер, предоставленный НКВД, пытался завязать разговор.

  - Вы давно в Польше?

  Лейтенант, обладавший свирепым славянским лицом и коротко остриженными волосами, густыми, как мех, рассматривал блестящий козырёк своей фуражки, словно в поисках ответа: на вопросы тайной полиции не отвечали, не взвесив их. Наконец он сказал: «С самого начала».

  «Иногда я задаюсь вопросом, было ли необходимо, чтобы мы занимали такую ​​большую часть Польши».

  Лейтенант уставился на Красную Звезду, сияющую над козырьком фуражки. К этому моменту он, вероятно, был убежден, что Хоффман был провокатором, что информатор под его командованием осудил его за предательские высказывания.

  «Это было необходимо, - сказал он. И после паузы: «Нам пришлось создать буферную зону, чтобы немцы не подходили к нашей границе».

  Машина приближалась к деревне из деревянных домов, окруженной серебристыми березками. Группа крестьян, стоявших у обочины грязной дороги, с косами и лопатами, угрюмо смотрела на них.

  «Я подумал, - осторожно сказал лейтенант, - что вы могли бы остановиться здесь и выпить кофе».

  Хоффман посмотрел на свои наручные часы. Было 11.30 утра. «Хорошо, - сказал он. Никогда раньше он не пользовался таким уважением.

  Водитель подъехал к деревенской площади. В одном конце стоял взвод советских войск в фуражках, туниках с тугими поясами и забрызганных грязью сапогах. В центре площади стоял насос, за ним - богато украшенная деревянная церковь. Без солдат, площадь была безлюдной, но кое-где порхал занавес и открывались ворота, и Хоффман решил, что жители сбежали, услышав звук машины. Атмосфера напомнила ему деревню под Варшавой.

  Лейтенант привел его в хижину, которая служила гостиницей. В нем была деревянная барная стойка, несколько столов и стульев, пахло кислым спиртным. Мужчина средних лет с блестящими щекамиэто выглядело так, как будто они были выбриты напрасно, стояло за стойкой, а перед ним дымился горшок с кофе.

  Лейтенант посовещался с барменом. Хоффман, сидя за столом, наблюдал и прислушивался к любой попытке примирения со стороны лейтенанта; он был разочарован; его голос, резкий и презрительный, мог быть немецким. Он увидел, как лейтенант наклонил голову, и догадался, что тот быстро выпил водки, чтобы ему было легче общаться с таинственным гражданским лицом, которого он сопровождал.

  Лейтенант принес Хоффману кружку кофе. Он вернулся в бар. Его голова снова наклонилась. Когда он присоединился к Хоффману, он был более расслабленным.

  Они потягивали кофе, оценивая друг друга сквозь пар. «Нам предстоит долгий путь», - сказал наконец лейтенант. «Семьсот миль по прямой, дальше по дороге». Он закурил. «Во всяком случае, скоро мы уедем из этой вонючей страны».

  «Неужели поляки такие плохие?»

  - Ублюдки, - ответил лейтенант. «Ленивый, хитрый, коварный. Этим утром они заминировали патрульную машину в соседней деревне. Трое советских солдат были убиты ».

  - А поляки?

  «Десять на каждого русского. Мы расстреляли тридцать из них и заставили сначала выкопать могилу, - сказал лейтенант так небрежно, как будто описывал какие-то новые дорожные работы.

  Хоффман поставил кружку на стол. Мрачность в его душе, должно быть, проявилась потому, что лейтенант сказал: «Что-нибудь посильнее, товарищ?»

  Хоффман кивнул. Когда лейтенант поставил графин на стол, он вылил первую порцию прямо себе в горло; он взял вторую медленнее, чувствуя, как она обжигает ему язык. «Конечно, - сказал он, - все поляки не могут быть ублюдками. Они продюсировали Шопена, Конрада, Падеревского, мадам Кюри… »