Вернувшись в кузницу, поговорила с хохяином, посочувствовала. Он был немногословен, про подмастерье рассказал лишь то, что Нине уже доложила Клавдия. Спросил:

– А ты к нам по какой надобности, почтенная?

Нина заказала выковать ей тонкий и прочный нож, чтобы корни резать можно было легче, не передавливая, чтобы соки не терять. Нарисовала прямо на земле во дворе форму лезвия, показала размер на руке кузнеца. Тот покивал, назвал цену, Нина поторговалась для приличия, и сговорились.

Ничего не выяснив про убитого мальчика у хозяина, Нина попробовала разговорить подмастерье. Тот был напуган, отмалчивался. Только шмыгал носом и твердил: – “Прости, госпожа, не помню, не видел”. И когда Нина уже с досадой отвернулась, он тихо произнес:

– Красивая у тебя накидка, госпожа. Почти как туника у господина под плащом, что с Трошкой говорил.

Нина, сдерживаясь, чтобы не напугать пацаненка, спокойно сказала:

– Ты любишь красивую одежду?

Тот закивал:

– Я всегда к большому собору бегаю, когда василевс в праздник выходит. Ох и красивые же у них накидки, с блеском, да камнями расшитые, а на головах как горшки и тоже все переливаются на солнце. А на пальцах…

Нина прервала его:

– А тот, кто с Трошкой говорил – какая была на нем одежда?

– Плащ был простой, темный и старый. А из под плаща туника видна была, когда он рукой Трошке махнул. Красивая – золотистая, с узором по краю, с райскими птицами с длинными хвостами.

– А друг твой с этим господином где разговаривал?

– На площади возле Воловьего форума. Там вору, что давеча кувшин вина уволок, руку рубили. Мы посмотреть бегали. Только Трошка с тем господином особо не разговаривал. Его позвали да показали монету, он пошел. Я тоже хотел пойти, но Трошка меня оттолкнул и сказал, что сам управится. Это он чтобы не делиться. Жадный он был и вредный. – тут мальчишка понял, что про покойника сказал, ойкнул, закрыл рот рукой покраснев.

Нина его успокоила, дала медную нуммию17, да наказала найти ее аптеку и рассказать, если он этого господина опять где увидит. Тот сразу спрятал монету куда-то в складки грязного пояса.

Нина отправилась домой. Идти пришлось долго, устала. Купила горячую лепешку у уличного торговца, съела прямо на ходу. Напоследок успела зайти к Гликерии, запаслась парой нежных рогаликов, да свежим хлебом.

––

Солнце уже клонилось к морю, раскрашивая гавань багровыми отблесками. Нина убирала травы с навесов, переливала остатки снадобий в бутыли, привязывала кусочки мешковины с надписями на них. Выбрасывала те, что поменяли запах или цвет. Смесь запахов была острой, пряной, от них щекотало в носу. Чтобы впустить в комнату немного свежего воздуха, Нина распахнула занавеску, что загораживала вход, и отпрянула, увидев у самых дверей Никона. Схватившись за сердце, Нина перевела дух, склонила голову:

– Бог в помощь, почтенный Никон. Напугал ты меня. Почто, как тать, стоишь у входа, не постучишь, не позовешь?

– Считай что постучал. Пригласишь, или на виду у соседей разговаривать будем? – Сикофант бросал слова неприязненно, резко.

Нина торопливо посторонилась. Нехорошо это, если слухи пойдут, ни к чему ей слухи, и как вдове, и как аптекарю.

– Проходи, почтенный.

Предложив гостю скамью с подушками, набитыми травами, Нина присела на квадратную свою рабочую скамейку, напряженно выпрямившись и сминая в руке складки столы.

Никон молча осматривал комнату с полками, заставленными бутылями, глиняными горшочками, кувшинами. В полутемных углах едва угадывались пучки трав, подвешенные к потолку. На столе свеча, три ступицы разного размера, ножики, деревянные полированные дощечки. Мраморная плитка стоит в стороне, прикрытая вощеной тряпицей. В корзине за столом еще какие-то медные посудинки, крючки и лопатки, веревки, чистая холстина, сложенная вчетверо. Маленькая печь подмигивала красными углями потухая. Рядом поблескивали глазурными боками глиняные горшки, в которых, видать, увариваются снадобья. Свет закатного солнца падал через занавеску на двери и вспыхивал на склянках. Пряные запахи все еще кружили в небольшой комнатке.

Никон кашлянул, многозначительно посмотрел на кувшин вина, что стоял поодаль. Нина молча взяла с верхней полки глиняную чашу, наклонив кувшин, налила сикофанту тягучий ароматный напиток. Хотела было развести водой, но тот покачал головой. Нина подала чашу. Пока гость пил, молчала, глядя в сторону.

Наконец тот отставил чашу, проронил:

– Ну рассказывай, что узнала. Где шастала? Какие бабьи сплетни собрала?

Нина вздохнула.

– Что же ты так со мной разговариваешь, почтенный Никон, как с гулящей какой? – медленно и спокойно начала она. – Я женщина уважаемая в городе, законы блюду, никто обо мне плохого слова не скажет. С чего это ты вдруг оскорблять меня решил? Что узнала – расскажу, но и ты уж сделай одолжение, не позорь ни меня, ни себя таким обращением.

Никон нахмурился:

– Рассказывай уже, не толки воду в ступице. Ох уж мне ваши бабьи кривотолки…

Нина вкратце поведала про поход к кузнецу и про шелковую тунику, что глазастый подмастерье разглядел.

– Узор-то редкий, богатый, – тихо добавила Нина в конце рассказа.

Никон в задумчивости помолчал. Потом фыркнул:

– Вот еще и про тряпки шелковые мне тут с тобой беседовать. Вот уж бабы, все об одном только и мыслите. Толку-то от твоей аптеки, если одни тряпки и притирания в голове?!

– Ой, ты, почтенный, опять ту же дуду завел. На-ка вот лучше, я тут тебе корзинку собрала. У тебя ж двое детей-то? Вот я им рогаликов из пекарни Феодора припасла. А для жены твоей вот притирания с лавандой и медом. От них кожа прямо светится, у меня даже из дворца такое заказывают. А тебе вот вина кипрского, да бутыль отвара от головной боли.

Никон смутился, нахмурился.

– Откуда узнала про головную боль?

– Да я, уважаемый Никон, не вчера аптекарствовать то начала, вижу уже по лицу, да по поведению людей что им жить мешает. Ну да ты попробуй, не поможет, другое средство подберем. Главное все сразу не выпивай, по полчаши на четверть секстария перед сном, да поутру, но после трапезы непременно, – сыпала словами Нина, укладывая в корзинку все заново.

– Погоди, что ты там про дворец-то сказала? Кто к тебе присылает?

– Кто присылает, сказать не могу, да только раз попробовали и вот заказывают. Ты не думай – твоей жене понравится.

Никон фыркнул, но уже примирительно сказал:

– Да что мне-то до того, понравится или нет. Раз богачи заказывают, значит, и ей сгодится.

Нина внимательно посмотрела на него.

– Жена тебе не по нраву? Пусть ко мне зайдет – я на нее посмотрю, поговорю, может, ей тоже какое средство подберем. В семье то когда мир, то и детям хорошо, и родителям благостно.

– Не в свою крынку нос суешь, апткарша, – огрызнулся Никон вставая.

– Не в свою, не в свою, верно, – покивала Нина. – Не сердись, уважаемый, возьми корзинку-то. Я вот завтра на базар схожу, с торговцами тканями поговорю, вдруг припомнит кто, да где такой узор видели. Они-то на ткани и узоры глазастые и памятливые. А потом к лекарям может схожу, глядишь, они вспомнят кто яд с ними обсуждал или спрашивал. К аптекарю Гидисмани сама не пойду – мне он ничего не скажет, а вот жена его ко мне обещалась зайти на днях. Глядишь и у нее узнаю. А ты говоришь бабьи сплетни! Ты ступай домой, почтенный, жди от меня весточки. Али сам заходи, если что-то срочно понадобится…

Гость поджал губы, кивнул, и сердито отдернув занавеску, вышел.

Нина медленно выдохнула. Аж в пот бросило, пока убалтывала сикофанта. Вот уж и правда, лаской да подношением можно много что решить в большом городе. Надо и правда с женой его повидаться, что-то у них неладно.

Вздохнула Нина, закрывая аптеку. Ох, непросто женщине одной, без поддержки, без заботы. И некому ее защитить. Нина работы не боится, привычная она, с детства была любопытной да старательной. Но всегда рядом родные были, батюшка, Дора, Анастас. Да вот не осталось никого… Нина опустилась на колени перед иконой, молитва смешивалась с воспоминаниями, щедро приправленными слезами.