И еще на один.

Это было ужасно. Она чувствовала пустоту и неловкость, и все те эмоции, что, казалось, уже давно остались позади, в прошлом, до того, как она узнала его настоящего. В том прошлом, когда он был герцогом, а она – его счастливой невестой. И им нечего было сказать друг другу.

– Вот, возьми, пожалуйста. – Он протянул ей клочок бумаги, сложенный и заклеенный воском. Затем он отдал ей свое кольцо с печаткой. – Я собирался запечатать его, – сказал он, – но затем подумал…

Она взглянула на кольцо, украшенное гербом Уиндхэмов.

– Это так нелепо и странно.

– Чертовски верно.

Она коснулась пальцами воска. Там, где должна была быть вмятина от печати, было гладко и пусто. Она подняла глаза и попыталась улыбнуться.

– Возможно, я подарю тебе еще. На твой день рождения.

– Новое кольцо?

О Боже, все вышло совсем неправильно.

– Нет, конечно, нет. – Она смущенно прочистила горло и пробормотала: – Это было бы слишком бесцеремонно.

Он подождал, затем слегка наклонил голову, чтобы дать понять, что все еще ждет от нее объяснения, что же она имела в виду.

– Печать. Для сургуча, – пояснила она, ненавидя интонации собственного голоса. Всего три слова, но они звучали так жалко. Так глупо и нервно. – Тебе все равно нужна будет печать для писем.

Он казался заинтригованным.

– А какой рисунок ты выберешь?

– Я не знаю. – Она снова взглянула на кольцо, затем для сохранности положила его в карман. – У тебя есть девиз?

Он покачал головой.

– А ты хочешь?

– Ты хочешь придумать мне девиз?

Она прыснула:

– О, не искушай меня.

– Что ты имеешь в виду?

– Я хочу сказать, что могу придумать что–нибудь более умное, чем «Mors œrumnarum requies».

Он приподнял бровь в попытке перевести услышанное.

– Смерть – это отдых от бед, – просветила она его.

Он засмеялся.

– Это геральдический девиз Уиллоуби, – добавила она, закатывая глаза, – со времен Плантагенетов.

– Мои сожаления.

– С другой стороны, мы доживаем до глубокой старости.

Довольная собой, она продолжила:

– Уверена, страдая при этом от артрита, одышки, хромоты.

– Не забудь еще про подагру.

– Там мило с твоей стороны напомнить мне об этом. – Она снова закатила глаза, а затем взглянула на него с любопытством. – Какой девиз у Кэвендишей?

– Sola nobilitus virtas.

– Sola nobili – она сдалась. – Моя латынь сильно хромает.

– Добродетель – единственное достоинство.

– Ох, – вздрогнула она, – как это нелепо.

– Да, не так ли?

Она не нашлась, что ответить. Очевидно, он тоже не знал, что сказать. Она неловко улыбнулась.

– Ладно. Хорошо. – Помахала письмом. – Я позабочусь об этом.

– Спасибо.

– Тогда, до свидания.

– До свидания.

Она повернулась, чтобы уйти, затем остановилась и обернулась назад, приподняв письмо до уровня плеч.

– Как я понимаю, ты не планируешь присоединиться к нам в Кловерхилле?

– Нет. Вряд ли из меня получится хороший собеседник.

Она коротко кивнула ему в ответ, ее губы выдавили неловкую, сдержанную улыбку. Рука с письмом опустилась, она понимала, что должна уйти. И даже попыталась, она действительно уже почти сделала шаг, по крайней мере, думала о том, чтобы его сделать, как вдруг…

– Там все написано, – сказал он.

– Прошу прощения? – Она даже слегка задержала дыхание, но, кажется, он не заметил.

– В письме, – пояснил он. – Я изложил свои намерения. Для Джека.

– Конечно, – кивнула она, стараясь не думать, насколько отрывистым получилось движение. – Уверена, ты все охватил.

– Добросовестен во всем, – буркнул он.

– Твой новый девиз? – она задержала дыхание, радуясь, что нашла новую тему для разговора. Она не хотела прощаться. Если она уйдет, это будет конец, разве не так?

Он вежливо улыбнулся и чуть кивнул.

– Буду с нетерпением ждать от тебя подарка.

– Тогда мы еще увидимся? – О, проклятье. Проклятье, проклятье, проклятье. Она не хотела, чтобы это прозвучало как вопрос. Это должно было быть утверждением, сухим и спокойным. И конечно, ей не следовало произносить это таким дрожащим, полным волнения и надежды голосом.

– Уверен в этом.

Она кивнула.

Он поклонился.

Они стояли все там же. И смотрели друг на друга.

И затем…

С ее губ…

Совершенно глупо…

– Я люблю тебя!

О Боже.

О Боже, о Боже, о Боже, о Боже. Как это вырвалось? Она не должна была говорить это. Это не должно было звучать так отчаянно. И ему не следовало смотреть на нее так, словно у нее вдруг выросли рожки. А ей не следовало дрожать, а следовало дышать и, – о великий Боже, – она сейчас заплачет, потому что она так несчастна…

Она вскинула руки. Сжала их. – Я должна идти!

Она побежала. О, проклятье, проклятье. Она обронила письмо.

Она кинулась назад.

– Прости. – Схватила конверт. И посмотрела на Томаса.

О, это была ошибка. Поскольку теперь она уже не могла молчать, словно ее рот вознамерился этим вечером превратить ее в полную идиотку. – Мне так жаль. Я не должна была говорить эти слова. Я не, ну, я не должна была. И я… я… – Она открыла рот, но ее горло сжалось, и она подумала, что уже не может больше дышать, но затем, наконец–то, с ужасающим трудом у нее вырвалось:

– Я действительно должна идти!

– Амелия, подожди, — он взял ее руки в свои.

Она застыла, в агонии прикрыв глаза.

– Ты…

– Мне не следовало говорить это, – выдавила она. Ей нужно было остановить его, не позволить сказать хоть что–нибудь. Потому что она знала, что он не сможет ответить ей словами любви, а все остальное только причинит нестерпимую боль.

– Амелия, ты…

– Нет, – крикнула она. – Не говори ничего. Пожалуйста, ты сделаешь только хуже. Прости меня. Я поставила тебя в ужасное положение, и…

– Остановись. – Он положил ладони ей на плечи, его прикосновение было уверенным и теплым, и ей так отчаянно захотелось прижаться щекой к его груди.

Но она не сделала этого.

– Амелия, – произнес он. У него был такой вид, словно он с трудом подбирает слова. Что само по себе было плохим знаком. Ведь если бы он любил ее… если бы хотел дать ей понять это… разве бы он не нашел, что сказать?

– Это был очень необычный день, – сбивчиво заговорил он. – И … – Он прочистил горло. – Многое произошло, и ничего удивительного, что ты решила, что…

– Ты думаешь, я пришла к этому умозаключению в этот полдень?

– Я не…

Но она уже не могла выносить его снисходительное обращение.

– Ты когда–нибудь задавался вопросом, почему я так отчаянно возражала против брака с мистером Одли?

– Вообще–то, – произнес он довольно спокойно, – ты тогда не так уж много и сказала.

– Потому что я была ошеломлена! Ошарашена! Что бы ты сам почувствовал, если бы твой отец решил соединить тебя браком с человеком, которого ты до этого в глаза не видел, а твой жених, с которым, казалось, ты наконец–то наладил дружеские отношения, передумал и тоже присоединился к этому требованию?

– Это было сделано только ради твоей пользы, Амелия.

– Нет, вовсе нет! – Она вырвалась из его рук, ее голос звучал резко, она почти кричала. – Неужели мне пошел бы на пользу брак с человеком, который влюблен в Грейс Эверсли? Я только–только перестала думать, что избежала подобного с тобой!

Наступившая тишина была ужасной.

Она не сказала это. Пожалуйста, пожалуйста, она этого не произносила.

Его лицо дрогнуло в удивлении.

– Ты думала, что я влюблен в Грейс?

– Безусловно, она знает тебя лучше, чем я, – прошептала она.

– Нет, я не – я имею в виду, я не исключал…

– Не исключал чего?

– Ничего. – Но он выглядел виноватым. Из–за чего–то.

– Скажи мне.

– Амелия…

– Скажи мне!

Должно быть, она выглядела как настоящая мегера, готовая вцепиться ему в горло, поскольку он отпрянул со словами:

– Я попросил ее выйти за меня замуж.