Его поникший цветочек — грустный и трясущийся.

Прошло немного времени, и плечи Элис перестали подрагивать. Всхлипы перешли в сопение, а руки, до этого вцепившиеся в его свитер, расслабились и в благодарность быстро погладили его по спине — верх-вниз и так пару раз.

«Смутилась», — улыбнулся Ник про себя, но сам объятия не разжал.

— Прости, — услышал он приглушённый шёпот у своей груди.

— Ну что ты! Всегда пожалуйста.

Тёмная головка дёрнулась вверх, и на Ника уставились два опухших карих глаза.

— Не хочу этого «всегда». Он вообще никогда не болеет. Так, сопли и кашель, когда ноги промочит.

— Крепкий, значит. Это хорошо. Я тоже в детстве редко болел. Ангиной раз и ветрянкой. Хотя, мама уверяла, что прививку мне делали.

— Я тоже делаю все прививки. Но от мононуклеоза прививки нет.

— Почему ты решила, что это именно мононуклеоз? — мягко поинтересовался Ник, понимая, что давить на Элис сейчас не надо.

— Потому что горло красное и температура. Вдобавок, его диагностировали у Донни, а за неделю до этого Лукас ходил к нему на день рождения.

Голос девушки снова задрожал. Чтобы погасить зарождающиеся слёзы, Ник опустил голову и оставил на распухших губах быстрый поцелуй.

— Лукас спит?

— Что? А, да. Спит. Уснул полчаса назад.

— Окей. Надеюсь, кофе у тебя есть?

— Есть.

— Я люблю чёрный с тремя ложками сахара.

— Ла-адно, — протянула Элис, но с места не сдвинулась.

Ник никак не мог отделаться от мысли, что именно сейчас происходит та самая связь, которая склеивает их намертво. Он точно чувствовал потрескивание паучьей нити, выпускающейся из желёз или запястий — кто сейчас разберёт. Как не разберёт его это запястья или её. Края загогулины цеплялись друг за друга, образуя из паззлов цельную картину, где для него может быть только Элис, а для неё — только он. И разрази его гром, если он сейчас не видит это в её глазах.

Следующий поцелуй оказался длиннее, но ненамного. И прервал его тоже Ник.

— Потерпи, цветочек. Скоро я снова всю тебя зацелую. Ни миллиметра не пропущу. Как тогда, помнишь? — Цветочек помнил. Ник увидел это в слабой тени уже знакомого шалого взгляда в расширенных зрачках Элис. — А теперь свари мне кофе, и пойдём спасать нашего сына.

Кофеварка была древняя, капельного типа. Та, что с бумажными фильтрами. Кто знает, почему, но кофе, пропущенный через неотбеленную бумагу, казался Элис вкуснее.

Иногда, по выходным, она позволяла себе помедитировать, наблюдая, как коричневые капельки падают в широкую пузатую чащу, и какие ровные от них расходятся круги. В будни такую медитацию заменял уже готовый продукт — толстостенная керамическая чашка с горячим крепким кофе.

Сейчас же капли снова размеренно падали в чашу под её внимательным взглядом — не быстро и не медленно, именно так как она любила.

Кап-кап. Кап.

Медитация — «особое психическое состояние, достигаемое с помощью специальных упражнений в составе оздоровительных практик». Духовных и религиозных тоже, но к излишне набожным Элис себя не относила. Да и приземлена она была для духовного. Как, впрочем, и для физического. Под оздоровительной практикой не обязательно же должны подразумеваться специальные асаны и дыхательные упражнения, но и такое вот бесцельное смотрение на воду тоже.

На огонь, говорят, ещё помогает.

С огнём как-то не складывалось. Курить она пробовала — не понравилось. От ароматических свечей через десять минут начинало чесаться в носу.

Костер можно было попробовать, но какой костёр в квартире в центре Чикаго. Правда, в их домах до реконструкции были камины, но они давно уже заложены. Никто больше не топит дровами. У всех радиаторы — натянутый парафраз настоящему огню.

В доме, в котором Элис сейчас находилась, камин вполне мог быть — она ещё не успела это выяснить. А вон то сооружение в дальнем углу ярко освещённого заднего двора очень похоже на тент под барбекю. Значит, подразумевается, что и костёр здесь можно развести.

Лукас не любил темноту. Вряд ли данная прихоть может передаваться по наследству, но факт остаётся фактом: дом Николаса сиял как рождественская ель.

Когда они въехали на территорию, огороженную высокой живой изгородью из плотно посаженных туй, Элис впервые за последние сутки улыбнулась.

— На электричестве ты не экономишь.

— Не люблю возвращаться в тёмный дом.

— Детские страхи?

— Скорее, разумное опасение. Район здесь спокойный, но заботы о безопасности много не бывает. Всё это, кстати, регулируется удалённо. Умный дом. Радиус действия — три мили. Активируется через вайфай в смартфоне.

— М-мм. — Элис многозначительно покачала головой.

Радиус действия, значит. После таких слов она ожидала увидеть жилище в стиле хайт-тек со стенами в виде льющихся потоков воды, стеклянным куполом и серыми бесперильными лестницами. Вместо этого её встретила старая добрая классика викторианской эпохи, напичканная множеством современных штучек, странным образом идеально вписавшихся в интерьер. Кроме этой кофеварки — похоже, боевой подруги, из тех, что следует за своим полководцем из одной съёмной квартиры в другую, пока не оказывается на почётном месте в углу гранитной столешницы дизайнерской кухни.

Напрямую спросить случая не представилось, но Элис догадывалась, что отец её ребёнка из семьи с традициями. Определения «состоятельная» она старательно избегала. Но и этот дом, и клиника, в которой теперь наблюдался Лукас, криком кричали, что разговор идёт об очень больших деньгах.

Это тебе не бунгало на пляже. Это дом в Линкольн-парке за трёхметровым зелёным забором. И счёт за медицинские манипуляции, по которому ей придётся отдать все свои сбережения.

Ничего. Ещё заработает. Главное, что с Лукасом всё обошлось.

Ну, как — обошлось. Ангина — не мононуклеоз. И, слава богу, не дифтерит, который доктора тоже подозревали. Высокая температура сбивалась только с помощью капельницы, поэтому Лукас остался в клинике под присмотром врачей, а Николас привёз её к себе передохнуть, потому что его дом находился ближе.

Больше суток Элис держалась только на протеиновых батончиках из автомата и кофе. Первая чашка была разлита из такого же пузатого кофейника на её кухне и выпита за компанию с Николасом. Следующая — с ним же в ожидании вызванной им бригады парамедиков. Лукас спал, но электронный термометр показывал тридцать девять градусов. Она запаниковала, а Ник сразу схватился за телефон.

Моноспот-тест на мононуклеоз был сделан в машине «скорой помощи».

Её мальчик, ослабевший от температуры, так жалобно заскулил, когда врач потянулся к нему со шприцем, что Элис едва не выскочила с ним прямо на ходу.

Ни слова не говоря, Ник стянул куртку и закатал рукав джемпера, подставляя под иглу свою руку.

- Смотри, это совсем не страшно. Не скажу, что не больно, но точно не больнее, когда ломаешь нос. Ты ломал когда-нибудь нос?

Он обратился к их малышу, а сам незаметно сделал знак врачу, чтобы тот не мешкал.

Элис, хоть и была на расстоянии одного инфаркта, момент просекла и попыталась вовлечь в беседу беззвучно ревущего сына.

— Нос мы не ломали, да, малыш? Но вот коленки сдирали. Помнишь, как ты упал с самоката?

— Ды-ааа…

— Ты падал с самоката? И остался жив?

С таким восхищением, наверное, поклонники взирают на Тома Круза, когда узнают, что все трюки он делает сам.

Кивок Лукаса пришёлся как раз на момент, когда доктор протирал ему руку спиртовым тампоном, а Ник всё продолжал вещать:

— Героичнее парня в жизни не видел! Это же надо — упасть с самоката и отделаться содранными коленками. Я с велика однажды упал, так только штанину разодрал. Влетело конечно, но с кем не бывает. А тебе тоже попало?

— Нет. Мама плакала очень. Потом, когда я уже спал.

— Мамы — они такие.

Ник так на неё в тот момент посмотрел, что Элис сразу перестала дрожать, хотя до этого от переживаний у неё зуб на зуб не попадал. Или это горячее тельце сына, которого она держала на руках всю дорогу, пока они ехали в клинику, прожигало её грудную клетку — кто знает. Но она полностью отдалась этому сначала слабому, а потом уже ревущему потоку благодарности и признательности человеку, который взял на себя заботу об их благополучии. Отдалась и успокоилась, безоговорочно поверив, что всё будет хорошо.